— Валерий Васильевич, Вы написали четыре книги исторического повествования о царе Иоанне Васильевиче Грозном. Что Вас подтолкнуло к этой теме и этому огромному труду?

— В 1956 году, после окончания средней школы, я гостил у родственников в городе Калинине (ныне Тверь). Возвращаясь домой в г. Луганск, чтобы не скучно было в дороге, меня снабдили книгой. Издание было старое, дореволюционное... Просматривая книгу, я наткнулся на пространный очерк об Иване Грозном. Мои знания об этом царе были скудны: в рамках школьной программы, ориентированной в основном на Карамзина, на его оценках, то есть это — грозный тиран, злодей, душегубец, и этот зловещий образ прочно вошел в мое сознание. Перечитав несколько раз очерк, я был изумлен: передо мной предстал совершенно другой человек и совершенно другой царь — трагическая личность, отвергнутая потомками, человек, в страшном напряжении державший страну, которой он управлял, и в то же время выдающийся государственный деятель, много чего хорошего сделавший для России. Но в первую очередь меня потрясло то, что в 17 лет он предпринял военный поход под Казань, в 20 лет повторил его, а в 22 года покорил Казанское царство.

 

Я этого не знал. Судя по знаменитому эйзенштеновскому фильму «Иван Грозный», актер Николай Черкасов, сыгравший главную роль, был в зрелом возрасте, а в действительности царь был совсем юноша, не достигший совершеннолетия. Какая же сила была в этом юноше, чтобы решиться на этот поход, какое храброе сердце билось у него в груди, что он «на заре туманной юности своей» поднял меч в защиту отечества и веры, попираемых врагами.

Я заинтересовался этой личностью, мне захотелось узнать как можно больше подробностей из его жизни, сопоставить полезное и вредное в его деяниях. Сперва из чистой любознательности, чтобы расширить свой кругозор, эрудицию, а потом меня захватило и понесло течением, а так как жил в захолустном городке, где даже не было мало мальски сносной библиотеки, мне приходилось буквально по крупицам собирать сведения об этом царе. Правда, были разрозненные тома Русских летописей, которыми я и воспользовался, и таким образом получил первые сведения об этом царе из, скажем так, первоисточников. А когда я решил стать писателем (наклонности были!) и поступил в Литературный институт, то уже в Москве мои возможности возросли во много много крат: Ленинка, Исторический музей, Оружейная палата, Кремль (в начала 60 х годов в Кремль вход был свободный) и сама Москва давала благодатную пищу для моих изысканий.

Впоследствии я изучил польский язык, чтобы читать Польско Литовские Хроники, относящиеся к XVI веку, составил Словарь языка Ивана Грозного и на последнем курсе института принялся за исторический роман, посвященный событиям Ливонской войны, которую вел Иван Грозный. Спустя 10 лет роман был написан, и в 1979 году его издала «Молодая гвардия». Роман назывался «Лета 7071». Он трижды переиздавался.

— Сколько времени Вы занимаетесь изучением истории Государства Российского и эпохи Ивана Грозного?

— Практически всю сознательную жизнь. Меня заманил XVI век и, по сути, сделал своим пленником, отрезав все пути к отступлению. Я не только собирал письменные материалы, редкие книги, относящиеся к этому периоду истории, но объехал всю Владимиро Суздальскую землю, напитываясь прелестью старорусских городов, побывал в Полоцке (первая книга романа называется «Взятие Полоцка»), Новгороде Великом, Пскове, Великих Луках, не обминул и Ярославля, Углича, и особенно Вологду, где Иван строил каменную крепость, собираясь перенести туда столицу, и даже в 70 е годы побывал на месте побоища воеводы Воейкого с сибирским ханом Кучумом. Там, в Новосибирской области, на берегу Обского моря, в деревне Пичугово местный учитель Серенков Севастьян Дмитриевич организовал школьный музей, проводятся силами учеников раскопки. Место, посещаемое туристами.

Я преследовал главную цель: проследить в полной мере год за годом, месяц за месяцем, неделя за неделей, а иногда даже день за днем, от рождения до самой смерти Ивана, чем он занимался, что делал и как делал: строил монастыри и церкви (он построил 60 монастырей и, если мне не изменяет память, 150 церквей), строил и укреплял города, воевал, лично участвуя в военных походах, либо развлекался, «ездиша» на свои царские «прохлады» — с гоном медведей, со скоморохами... Это было чрезвычайно важно, потому что иначе было не разобраться в такой незаурядной личности, каким был царь Иван. К тому же факты его жизни приходилось раз за разом сопоставлять, сравнивать, так как разные источники сообщали эти факты по разному, с вариантами, а зачастую были неполны и противоречивы. В поисках истины, в поисках исторической достоверности, если выбираешь их, — выбираешь долгие, мучительные поиски, ибо истина никогда не лежит на виду. А невообразимо запутанный лабиринт истории, напластования веков, противоречивость свидетельств, а порой и откровенная фальсификация их, превращают этот поиск в муку. И в конце концов после долгих поисков, как ни крути, приходится признавать, что это всего лишь версия.

Версия еще и потому, что абсолютным знанием, истиной в полном объеме не владеет никто: ни писатель, ни ученые историки. А факты, как я уже сказал, и неполны, и зачастую противоречивы. Исторические труды, выходящие из под пера ученых историков, — это тоже версии, тоже предположения, ибо никто, конечно же, не наберется смелости утверждать, что доподлинно знает, как там было при Иване Грозном и каким доподлинно был он сам. Оперируя одними и теми же фактами, разные исследователи (и писатели в том числе!) зачастую приходят к различным выводам. Это происходит потому, что факты поддаются разной интерпретации. Отсюда и возникает различность теорий и концепций.

— Каково Ваше личное отношение к царю Иоанну Васильевичу Грозному?

— Во первых, уточним: царь Иван получил у народа прозвище Грозный не как «чудище обло», не как страшный деспот и кровопийца, а как рачительный, усердный, могущественный Оберегатель Земли Русской. В древности существовало такое выражение: «держати честно и грозно». «А нам, мужам новгородским княжение ваше держати честно и грозно, без обиды» (Грамоты Новгородские и Псковские, 1471 г.). За это русский народ и прославил его в своих песнях. Это в Европе, где на него писались пасквили, намеренно перевели как Ivan the Terrible, то есть Иван Ужасный. И это мне напомнило, по аналогии, как президент США назвал нашу страну «империей зла». Американское правительство выдавало премию за голову индейца в 5 долларов, за детей — 4 доллара. За сто лет уничтожили 100 миллионов индейцев, по 1 миллиону за каждый год, и на тебе: нагло свалили с больной голову на здоровую. А наши либералы чуть ли не девизом сделали это враждебное заявление.

Эти же самые либералы, нынешние и прошлые, все сделали для того, чтобы образ первого русского царя в отечественный истории выглядел как можно уродливей, безобразней, патологичней. Сделали из него недочеловека, страшилку, которыми впору пугать детей. В кинофильме «Царь», образ царя трактуется в том же духе — как жуткого тирана, садиста, параноика... Я ниже отвечу поподробнее, но и в этой трактовке чувствуется та же рука хулителя и ниспровергателя. Я попробую порассуждать по этому поводу, и по ходу моих рассуждений вы поймете, каково мое личное отношение к царю Иоанну Васильевичу.

Вот передо мной книга «Князья Рюриковичи». Читаю: «Иван Грозный — один из самых выдающихся государственных деятелей допетровской Руси». Дальше читаю: «Иван Грозный, несомненно, укрепил самодержавную власть, ликвидировал саму возможность феодальной оппозиции, совершенствовал управление страной».

Другой исследователь эпохи Ивана Грозного: «Государь, столь много сделавший для укрепления централизованного государства в России, упрочения его внешнеполитического положения, возвеличения на международной арене, человек смелых помыслов, покровитель книгопечатания и сам писатель, сформулировавший основные принципы идеологии «самодержавства», и мастер «подсмеятельных слов...»

Третий: «Это время сформировало личность Ивана Грозного и испытало на себе ее воздействие. Едва в русской истории найдется другой исторический деятель, который получил бы столь противоречивую оценку у потомков. Одни считали его выдающимся военачальником, дипломатом и писателем, образцом государственной мудрости. В глазах других он был кровавым тираном, почти сумасшедшим. Где же истина?» Замечу: как из песни не выкинешь слов, так из истории — фактов и свидетельств.

Как же так получается: покорял Казанское ханство и Астраханское и все было нормально, сумасшествия и паранойи не наблюдалось. Ливонию завоевывал, чтобы дать России выход к морю, — тоже блеснул прозорливым умом. Книгопечатание вводил, чтобы отсталую Русь просветить и хоть в чем то догнать Европу — прогрессивный был царь, а ввел опричнину и превратился в изгоя, в тирана и садиста. Что-то тут не стыкуется: или потомки чего-то не поняли, или их по путал бес!

Вот известный историк XIX века К.Д. Кавелин, создавший вместе с С.М. Соловьевым так называемую государственную школу в русской дореволюционной историографии, пишет: «В 1565 году он (царь) установил опричнину. Это учреждение, оклеветанное современниками и не понятое потомством, не внушено Иоанну, как думают некоторые, желанием отделиться от русской земли, противопоставить себя ей... Опричнина была первой попыткой создать служебное дворянство и заменить им родовое вельможество — на место рода, кровного начала, поставить в государственном управлении начало личного достоинства: мысль, которая под другими формами была осуществлена потом Петром Великим». Кавелин категорически возражал против исключительно психологического объяснения поступков царя: «Жестокости и казни Грозного — дело тогдашнего времени, нравов, положим, даже личного характера, но сводить их на одни психологические побуждения, имея перед глазами целый период внутренних смут и потрясений, невозможно».

Примитивные, а порой и просто облыжные обличения по его адресу раздаются и по сей день. Как то я прочитал гневную филиппику одного известного писателя, где вместе с другим обличаемым им тираном, с именем которого он ходил в бой, досталось и Ивану Грозному, которого он обвинил в том, что тот якобы закапывал живьем своих жен. Этот писатель изучал не историю, а литературные произведения на историческую тему, и имел он в виду драму А.Н. Островского «Василиса Мелентьева», где драматург, ради драматического эффекта, позволил себе отступить от исторической правды. Этим обличителям царь Иван представляется этаким кровожадным монстром, который, просыпаясь утром и делая свои сладкие потягушки, уже начинает прикидывать — сколько бы ему нынче, для улучшения пищеварения, погубить душ или какую из жен закопать живьем?!

Нет, царь Иван не был столь примитивным тираном, жен своих не закапывал в землю живьем и не душил собственноручно своих детей. Это был сложный человек, неоднозначный, трагически противоречивый, «падший ангел», по словам В. Белинского, «который и в падении своем обнаруживает... и силу характера железного, и силу ума высокого»; и жил он в сложное время, и атмосфера, окружавшая его, тоже была сложной, мрачной, и люди, окружавшие его, — далеко не праведники. С.О. Шмидт, мой консультант и автор предисловия к книге «Лета 7071», справедливо писал: «Жизнь Грозного царя была трагедией, он мучил других, и мучился сам, терзался от страха, одиночества, от угрызений совести, от сознания невозможности осуществить задуманное и непоправимости совершенных им ошибок».

Царь Иван до сих пор остается источником того мощного излучения, несущего в себе всю сумму этих противоречий и крайностей, которое, пронизывая толщу веков, доходит до нас и будоражит наше воображение, волнует души, умы, вызывая у одних протест и негодование, у других — восторг и восхищение. Он был не только главным действующим лицом этой эпохи, не только центром, вокруг которого вращались ее главные события, не только ее злым гением, как часто пишут о нем, — он был, и это самое существенное, сам продуктом этой эпохи: не только он создавал ее, но и она создавала его. Он был сыном своего времени — времени жестокого, мрачного, трагического, когда повсюду царил религиозный фанатизм, доходивший нередко до чудовищных кровавых эксцессов (вспомните Варфоломеевскую ночь), когда человек был низведен до праха, когда неравенство, извечно существовавшее между людьми, приобрело самые уродливые, самые безобразные формы, когда не только честь, достоинство, но и сама жизнь человеческая не ставилась ни в грош и сыны нечестивые, по меткому выражению Библии, вели себя на своей отеческой земле хуже завоевателей.

Польский писатель XIX века К. Валишевский, писавший на французском языке (его книги, неглубокие, рассчитанные на непритязательную публику, пользовались, однако, в дореволюционной России немалым спросом и посейчас издаются), утверждал: «Он был тиран во имя идеи». Этого я не буду утверждать категорически, но что идеи не просто посещали, но жили в нем, переполняли его, и некоторые из них без преувеличения можно назвать великими, — это я утверждаю.

Замечательный патриот, умный, талантливый современник Петра I Иван Тихонович Посошков, одобрительно относясь к трудам Петра I на благо отечества, с горечью писал: «Наш монарх на гору сам десят тянет, да под гору миллионы тянут». Так точно вышло и с Иваном... Известный ученый историк И. Полосин писал в своей книге «Социально политическая история России XVI — начала XVII века»: «Москва стихийно тянулась на юго восток, к привольному Дону, ее манила благодатная степь. Иван с «писарями» и купцами тянул ее в туманные болота и липкую топь Севера. Твердой рукой Иван обращал лицо Москвы на северо запад, к балтийским портам, куда рано или поздно она должна была повернуть... Иван поднимал дело не для всех интересное и понятное».

Не могу не привести еще одно компетентное высказывание, касающееся непосредственно Ивана Грозного. Его сделал известный советский ученый Р.Ю. Виппер. Он, в частности, отмечал: «Если бы Иван IV умер в 1566 году в момент своих величайших успехов на западном фронте, своего приготовления к окончательному завоеванию Ливонии, историческая память присвоила бы ему имя великого завоевателя, создателя крупнейшей в мире державы, подобно Александру Македонскому. Вина утраты покоренного им Прибалтийского края пала бы тогда на его преемников: ведь и Македонского только преждевременная смерть избавила от прямой встречи с распадом созданной им империи. В случае такого раннего конца на 36 году жизни Иван остался бы в исторической традиции окруженный славой замечательного реформатора, организатора военно служилого класса, основателя административной централизации Московской державы».

И все это было, но поражение в Ливонской войне затмило в памяти потомков все великие начинания этого царя, оставив только «злодеяния».

— Российские историки, начиная с Карамзина, обвиняют Иоанна Грозного в беспримерной жестокости и кровожадности. Так ли это на самом деле?

— Российские историки на самом деле по разному относились к Иоанну Грозному. Тут, прежде всего, имели место убеждения самого историка. Кто он был: либерал или консерватор, монархист или республиканец, так называемый революционный демократ, посвятивший себя борьбе с царизмом, декабрист или, напротив, отстаивающий царизм славянофил... И в соответствии с этим были их оценки деятельности Ивана Грозного: от положительных (В.Н. Татищев), умеренно объективных (К.Д. Каверин, С.М. Соловьев), до резко отрицательных (М.П. Погодин). Погодину принадлежит и уничижительная характеристика Ивана Грозного: «Злодей, зверь, говорун на четчик с подьяческим умом — и только».

Являясь приверженцем петровского абсолютизма, В.Н. Татищев и царствование Ивана Грозного расценивал положительно, порицая «некоторых беспутных вельмож бунты и измены», а М.М. Щербатову «самовластие» Ивана IV явно было не по нутру. Погодин — адепт школы Карамзина, четко усвоивший принципы своего метра (официальная историография второй половины XIX в. ориентировалась исключительно на карамзинскую концепцию), который однозначно осудил борьбу Ивана Грозного с боярством, считая, что самодержавие и дворянство тесно связаны между собой, вслед за своим учителем подверг резкой, уничтожающей критике царствование Ивана Грозного.

Концепция Карамзина, являясь главенствующей, имела не только сторонников, но и идейных противников. Н.С. Арцыбашев (1773—1841), представитель скептической школы, не оспаривал жестокое отношение к боярству Ивана Грозного, но «начало зла» в годы его правления он, в отличие от Карамзина, объяснял не дурными, природными наклонностями царя, а противодействиями его приближенных, в частности, бояр и княжат, которые «исказили свойства монарха добродетельного и героя неустрашимого...»

Ничего нового в историческую науку, в частности, в концепцию царствования Ивана IV, не внесли и декабристы. Дворянские революционеры подходили к оценке этого царя с позиций своих общественно политических взглядов. Ненависть к современному самодержавному строю России они переносили и на самодержавное правление Ивана Грозного и именно с этой точки зрения осуждали царствование и опричный террор. К.Ф. Рылеев в стихотворении «Курбский» называет Ивана Грозного «неистовым тираном», а другой декабрист, М.С. Лунин, называет царя Бешеным, «который купался в крови подданных».

Со сходных позиций подходит к рассмотрению царствования Ивана Грозного и А.И. Герцен. Понимая, что самодержавие Ивана — необходимый этап в развитии России, он (Герцен) твердо придерживался мнения, что тирания Ивана является завуалированным материалом для обличения режима Николая I и для разоблачения допетровской Руси, идеализируемой славянофилами.

Свою ложку дегтя добавил и Н.Г. Чернышевский. Он решительно выступил против того, чтобы усматривать «гениальность и благотворность» в действиях Ивана IV, как это делал Соловьев. Однако признание исторической неизбежности абсолютизма у революционеров-демократов не означало признанияими прогрессивности монархии вообще. Это связывалось у них с их борьбой против современного им самодержавного государства и крепостнического строя.

Прямо противоположную позицию занял В.Г. Белинский. Он был первым, кто решительно выступил против карамзинской концепции. Считая Ивана IV «необыкновенным человеком», душой «энергической, глубокой, гигантской», Белинский рассматривал его деятельность как продолжение политики Ивана III и объяснял исторической необходимостью борьбу с боярством за укрепление Русского государства. Белинский сумел понять широту политических мероприятий Ивана Грозного, решительную борьбу с остатками удельной децентрализации.

Я под конец оставил двух наших самых известных историков — Соловьева и Ключевского. Сочинения Ключевского выходили в 1957 и 1987—1990 гг., и Соловьева «История России с древнейших времен» в 1962—1966 гг. Это настолько объемные работы, особенно у Соловьева, что я не берусь их разбирать. Их надобно прочесть тем, кто по настоящему интересуется отечественной историей. Скажу лишь, что это два противоположных взгляда на царствование Ивана Грозного: у Ключевского — негативное, у Соловьева — позитивное.

— Был ли царь Иван Грозный уникальным тираном, превос ходящим Нерона и Калигулу?

— Гай Юлий Цезарь, по прозванию Калигула (сапожок), был натурально сумасшедшим. Как пишет Светоний, «помраченность своего ума он чувствовал сам и не раз помышлял удалиться от дел, чтобы очистить мозг». Откровенное сумасшествие проявлялось во всех его поступках (он, например, своего коня собирался сделать консулом) и обнаруживалось в его внешности. Он к тому же был трансвеститом: часто выходил к народу в шелках и женских покрывалах, обутый то в сандалии или котурны (театральная обувь на очень высокой платформе), то в женские туфли, а иногда даже в облачении Венеры. Гладиатор и возница, певец и плясун, Калигула выступал как наездник в цирке, а пением и пляской он так наслаждался, что даже на всенародных зрелищах не мог удержаться, чтобы не подпевать трагическому актеру и не повторять у всех на глазах движения плясуна (Светоний).

Еще дальше пошел Нерон. Он был император комедиант. Как пишет Тацит в Анналах, он увлекался пением и игрой на кифаре. Хотя голос у него был слабый и сиплый, но его неудержимо влекло в театр, на публику. Это был император, для которого лавры актера были желаннее, чем власть. Светоний сохранил его предсмертную реплику: «Какой великий артист погибает!» Ему пришлось покончить с собой, так как восстали преторианцы — личная гвардия императора, и он был обречен. Нерон, который несся по жизни без руля и без ветрил, совсем не заботился об управлении государством. Он вел себя так, будто весь мир существует для его личного удовольствия. Жизнь его была наполнена разгулом, развратом, расточительством и разнузданной жестокостью: он убил свою мать, наставника Сенеку, свою первую жену Октавию.

Я совершил небольшой экскурс в императорский Рим, чтобы показать не только никчемность этих двух императоров, но, на их примере, доказать всю беспочвенность, нелепость и межеумочность сравнения их с Иваном Грозным. Иван Грозный был прежде всего Государь — Государь с большой буквы, как и его прадед, дед и отец. Они собирали Русскую Землю, а он ее укреплял и приращивал. В результате его завоеваний на Востоке Волга стала русской рекой. Он присоединил Сибирское ханство, и уже через полвека после его смерти (1639 г.) томский казак Иван Москвитин со служилыми людьми вышел на берег Охотского моря. Он 24 года воевал за Ливонию, и только когда вмешались в войну Речь Посполитая, Швеция, Дания и Турция, а вассал Порты — крымские татары чуть ли не каждый год делали набеги на русские земли и даже сожгли Москву, он вынужден был отступить. Но указал путь Петру I — путь, который вывел Россию к морю, и таким образом самая заветная мечта его осуществилась.

Владимир Путин под конец своего президентства как-то обронил фразу, что 8 лет так пахал, что никому другому не по желает. А царю Ивану — сколько ему пришлось пахать: с 17 лет и до самой смерти — 37 лет! Тем более, что «все дела, как бы незначительны они ни были, восходят к нему», — указывал английский посол Дженкинсон. Он имел обширную память, сам рассматривал все просьбы, всякому можно было обращаться прямо к нему с жалобами на областных правителей. А что касается его оргий, разврата, количества девушек девственниц, приводимых к нему на ложе («жен и девиц блудом оскверни»), — так все это клевета, измышление, поклеп. Человек, который стремился строить свои отношения с женщиной только на основе закона, брака и венчания, не мог быть ни развратником, каким его рисуют некоторые авторы.

Особенно удивляет то, что историки и авторы романов, посвященных эпохе Ивана Грозного, зациклилась на его излишней подозрительности (кто-то употребляет — чрезмерной, а кто-то — маниакальной), как будто пишущие испытали на себе всю силу его подозрительности. Будто она, подозрительность, и вызывала его неадекватное поведение.

Стоило ему чуть чуть расслабиться, не быть постоянно настороже, и все было бы нормально, сыр бор не загорелся бы. А почему, спрашивается, ему не быть подозрительным? Кругом он видел своих врагов... В три года он остался без отца, в семь — без матери. Бояре взялись управлять вместо него. Похитили его права! На царство венчался — кто-то обрадовался, а кто-то, судя по письму Курбского, нет, потому что этот юнец принял титул, которого не решались принять ни отец, ни дед его. Так постепенно зарождалась оппозиция. Как тут не будешь подозрительным! В конце концов дело шло о престоле, о династии, о царском доме, о царской семье... Не пожалели бы и царскую семью, как он не пожалел семью князя Владимира Старицкого.

Миша Горбачев не был подозрительным и профукал державу. Его «бояре» растащили ее. А Иван Грозный пресек поползновения бояр растащить ее... Твердой рукой он сберег державу!

Но он не выкорчевал с корнем злое, вражье племя, и оно едва, в пору Смутного времени, не сгубило Россию. К Гришке Отрепьеву «чиноначальники» толпами бежали выслуживаться перед лжецарем, позабыв и Бога, и клятвы на кресте, а потом в очередь становились за иудиными сребрениками, то бишь за почестями и чинами, и перед Тушинским вором.

Так же точно обстоят дела и с жертвами опричнины. Жертвы были, но они касались в основном «чиноначальников». Ни крестьян, ни ремесленников, ни купцов в числе жертв не было, за редким исключением: когда, например, вскрылся заговор боярина Федорова Челяднина, его ближних людей и слуг уничтожили за то, что они будто бы были посвящены в планы заговора. Правда, переселение жителей из одних городов, не попавших в опричнину, в другие города, земские, причиняло много неудобств, связано было с большими трудностями и хозяйственной разрухой. Кроме того, вотчинники и помещики, которые сами не зачислялись в опричнину, были выведены и наделены землей в иных местах. Хозяйственную деятельность они должны были начинать на новом месте, «на сыром корню», а на это уходило по нескольку лет, в результате — потеря урожая.

Единственным достоверным документом по жертвам опричнины являются так называемые синодики — поминальные списки. Под конец жизни, мучаясь от угрызения совести, снедаемый горем по утраченному сыну, Иван повелел составить список казненных и разослать в монастыри, чтобы монахи до веку поминали убиенных. В конце 60 х годов известный ученый Р.Г. Скрынников предпринял довольно успешную реконструкцию синодика. В результате выяснилось, что список царскими дьяками был составлен на основании судных дел и в него вошли имена (большая часть имен!) казненных по делу о заговоре Владимира Старицкого. Этот судебный процесс продолжался три года (1567—1570). Пострадали 3200 человек из общего числа (3300) записанных в синодике лиц. Ключевский указывает примерно на 4 тысячи казненных.

В синодик не попали сведения о казни Даниила Адашева (1563), так как это случилось до введения опричнины, М.И. Воротынского (1573) — после отмены опричнины, и некоторых других лиц. «Пропуски в синодике, однако, не столь уж значительны», — заключает Скрынников. Таким образом, дело идет не о сотнях или даже не о десятках тысяч, а о нескольких тысячах человек, и утверждения, что Иван Грозный залил потоками крови Россию не соответствует действительности. Это досужие вымыслы тех, кто тщиться извратить нашу историю. А может, и не досужие, а злокозненные.

Не могу удержаться, чтобы не привести один разительный пример: во время медного бунта (1662 г.) — введение медной монеты взамен серебряной, — были казнены 7 тысяч человек и более 15 тысяч, подвергшихся отсечению рук и ног, ссылке, конфискации имущества. А царь, безжалостно распорядившийся жизнью всех этих людей, получил в нашей истории прозвище Тишайший. И все это прошло как рядовой эпизод, и историки, пишущие об этом, уделяют этому факту лишь пару строк, не комментируя его и не возводя в ранг апокалипсических злодейств, как это делают по отношению к Ивану Грозному. Это обстоятельство очень точно подметил известный публицист XIX века Н.К. Михайловский. Он писал: «Наша литература об Иване Грозном представляет иногда удивительные курьезы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайной осмотрительностью, на этом пункте делают решительные выводы, не только не справляясь с фактами, им самим хорошо известными, а даже прямо вопреки им: умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самими элементарными показаниями здравого смысла...».

— 4 ноября 2009 года на празднество иконы Казанской Божьей Матери на экраны страны вышел фильм Павла Лунгина «Царь», где образ Ивана Грозного трактуется именно так: Грозный — жуткий тиран, садист, параноик и человек, взявший на себя функцию Бога. Как вы относитесь к такой трактовке образа Иоанна Васильевича?

— У нас в институте был курс по основам кинодраматур гии и киноискусства. И преподаватель как то рассказал, что, по завершению первой серии фильма «Иван Грозный», Сергей Эйзенштейн и Николай Черкасов были позваны «на ковер» к Сталину. Не знаю, на самом деле такая встреча состоялась или это выдумка, побасенки, но Сталин критически отнесся к фильму и, кстати, сказал, обращаясь к Эйзенштейну: «Вы историю изучали?» Эйзенштейн ответил: «Более или менее...». Сталин с иронией повторил: «Более или менее?.. А я, — сказал Сталин, — хорошо знаком с историей»*. Ответ Эйзенштейна — образец интеллектуального снобизма, присущего людям искусства, а по большому счету — просто невежества. Такой прославленный режиссер, такая тема, как говорят, животрепещущая — и на тебе: «более или менее», то есть поверхностно, не вникая в существо предмета, в глубину коллизий, обстоятельств и причинную связь между ними, ограничиваясь лишь приблизительным, внешним знакомством. При этом пренебрегая элементарными нормами историзма. И поэтому решил прославленный метр кинематографа, что он вправе делать то, что ему захочется: у меня, мол, свое видение истории.

И Сталин до конца не знал историю. Во всяком случае, он не догадывался, что исторические факты, события, человеческие судьбы, напрямую связанные с этими событиями, имеют свою внутреннюю логику. Иначе он мог бы подсказать Эйзенштейну, что криминальный эпизод с убийством князя Владимира Старицкого, когда мать его, княгиня Ефросиния, подсылает убийцу для Ивана, а вместо Ивана по нечаянности оказывается ее сын, — полный абсурд. Он мог обратить его внимание и на то, что он не только в этой сцене безбожно извратил исторические факты, подменив их низкопробным элементом, свойственным фильмам немого кино из серия «Тайны мадридского двора», где убивают не того, кого нужно (со времен великих князей в московских двор цах не убивали людей), но и направил события той поры по ложному следу. Ведь если бы Владимир Старицкий был убит в юном возрасте (а так происходит в фильме), то не было бы и опричнины, не было бы казней, не было бы погрома Новгорода.(На самом деле Столин дал распоряжение переснять вторую серию картины и именно по причинам, которые были высказаны выше. Но фильм так и не был переснят - прим. автора сайта)

Одиозная личность Владимира Старицкого нависала как дамоклов меч над царствованием Ивана. Владимир Старицкий был принцем крови, внуком Ивана III, как и Иван; у него было право на великокняжеский престол и бояре прочили его на место Ивана — по разным причинам: династическим, меркантильным, а главное, они считали Ивана не сыном великого князя Василия, а бастрюком сблудившей Елены. Таким образом наипервейшей опасностью, я бы даже сказал, смертельной опасностью, подстерегавшей большую часть жизни Ивана, была личность Владимира Старицкого.

Он был его соперником по праву владеть московским престолом, и Иван никогда этого не забывал. Со своей стороны Владимир Старицкий, находясь под прессом таких обстоятельств, всю жизнь вел себя осторожно, лояльно по отношению к Ивану, он к тому же был воин, воевода, не раз водивший полки против крымских татар, а там, в фильме, — полуидиот, послушный воле неистовой матери. Но так уж случилось, осторожность изменила ему, он попался, замешанный в заговоре бояр, и Иван заставил его принять яд. Вспомним английскую королеву Елизавету, правившую одновременно с Иванам... Как только опасность нависла над государством и над ее личной персоной, вследствие интриг Марии Стюарт, она казнила королеву. Так точно поступил и Иван.

Вообще, судить государей по законом искусства, где зло обязательно будет наказано или как минимум пригвождено к позорному столбу, а добро восторжествует, — дело напрасное. Я имею в виду истинных Государей, а не Нерона и Калигулу. У них, у настоящих Государей, другие задачи, и зло, распространенное среди людей, и добро, встречающееся крайне редко, что и является основным предметом искусства, их не касается. Для них государство — превыше всего, ибо это является домом для их народа, а дом защищать во все времена было делом святым.

Создатель фильма «Царь», раз он так трактует образ Ива на Грозного, изучал историю выборочно и, как говорится, нажимая только на черные клавиши. Ориентируясь по зару бежным источникам, которые он не критически осмыслил и поверил им, а может, не обошлось тут и не без лукавства: источники есть, свидетельства имеются, а как ими воспользоваться — мое право. Что хочу, то ворочу.

Например, как непреложный факт утверждается, что украинцы основали Иерусалим, открыли Америку и даже добрались до Франсиско Писорро, покорителя Перу, на том основании, что фамилия этого конквистадора переводится как «школьная доска» и с легкостью напоминает «писаря» украинского казачьего войска. Подсчитав, сколько золота и серебра вывезла Испания из американских колоний, бесноватые историки заявляют, что часть этого богатства по праву принадлежит Украине, представители которой открыли Новый Свет. Замахиваются и на святое для нашего народа — на Великую Отечественную войну, заявляя, что никакой Великой Победы не было, и украинский народ силой погнали на эту бойню. Небезызвестный журналист Е.Киселев, ныне подвизающийся на украинском телевидении, специально делает об этом передачу, где представляет этих кощунов историков. Такое «видение истории» приводит в дебри мракобесия.

Мы живем в обстановке воинствующего невежества, где ложь стала средством выдвинуться, заявить о себе — и в политике, и в истории, особенно в истории, куда большинству людей путь заказан: не поймают за руку, не разоблачат, поскольку историю знают единицы, и плодятся лжеисторики, соревнуясь между собой, кто больше солжет. А обыватель верит, поскольку лжеисторики издают книги, снимают фильмы... Особенно виртуозно изощряются лукавомудрые! Чтоб перетолковать какой то факт, переиначить его, так подадут его, что просто диву даешься: и занимательно, и интригующие, и даже талантливо, а на самом деле, как говорили наши предки в старой Руси, заведомая, изощренная лжа.

Что же касается утверждения Павла Лунгина о том, что Иван Грозный взял на себя функцию Бога, то это нелепость, несуразность и полный абсурд. Режиссер, по моему, спутал помазание на царство по воле Божьей, совершаемого святым елеем, с возможностью сравниться с Богом. А не спутал, то преднамеренно, облыжно утверждает так, чтобы оправдать свою ложную, злопыхательскую концепцию как о правле нии Ивана Грозного, так и о нем самом.

Иван Грозный был глубоко религиозным человеком, непреклонным ортодоксом. С именем Бога отходил ко сну и просыпался по утрам, усердно молился и бил поклоны, так что на лбу появлялись кровоподтеки, и греховной, кощунственной мысли он никогда не имел. Богоизбранный и Боговенчанный царь, он видел свое предназначение не только в том, чтобы служить государству, но и в прямой ответственности перед Богом за своих подданных. Он говорил: «Я верую, о всех согрешениях, вольных и невольных, суд прияти мне, яко рабу, и не токмо о своих, но и о подовластных дати мне ответ, что моим несмотрением погрешится».

Еще в ранней юности, в пору отрочества, он перечел все, что мог прочесть: священную, церковную, римскую историю, изучил русские летописи, творения святых отцов и во всем том он искал свое место, свое предназначение. Отсюда будут понятны и мечтания юного сердца, и желания стать царем на московском престоле такими же, как были Давид и Соломон — на иерусалимском, Август, Константин и Феодосий — на римском. Ключевский с иронией пишет, что он залюбовался собой... Если бы залюбовался, то удовлетворился бы воздетым на себя по собственной блажи лавровым венком и царствовал бы, как царь Дадон, «лежа на боку». А он стремился возвеличить Россию, чтобы она была достойна принятым им самим титулом. Возвеличить! Отсюда все его деяния: и покоренные им Татарские царства, и Ливонская война... Возвеличить Россию — это безумие?! Пробиться к морю — это безумие?! Тогда Государи, правившие вслед за Иваном и старавшиеся, чтобы Россия была сильной, — сплошь безумцы! На Русь лезли все, начиная от половцев и заканчивая германцами, три крестовых похода в разное время назначали римские папы, и если бы «безумцы» Государи не защитили государство, святую, православную Русь, разбрелись бы мы, русские, по околицам мира, как евреи, либо вовсе были бы уничтожены. Это либералы выдумали, что никакая цель не оправдывает средство, и прятали трусливо за этой формулой «тело жирное в утесах». Одно дело — отомстить соседу за то, что он залез за твою межу, и совсем другое — защитить государство, дом и жизненное пространство для своего народа. Тогда все средства хороши.

По понятиям человеческим, зло, совершенное царем Иваном, было трагическим злом, но он его совершил как Государь, вынужденно, по законам того времени, и совершил он его потому, что был умным, трезвым, целеустремленным, беспощадным, стремившимся удовлетворить свою «потребность в системе ориентации», которые психологи называют главной в поведении человека, путем установления с другими людьми отношений, основанных на подчинении их себе, на господстве над ними, а вовсе не потому, что якобы был душевным больным. Тирания, деспотизм, насилие во всех их проявлениях, показанная через примитив, через закапывание жен и душевные недуги, перестают быть такими... Природа их растворяется во всевозможных извращениях и ущербностях, и она переходит из области нравственной и философской в область медицинскую, в область досужих вымыслов и легенд, то бишь в область развлекательную.

— Лунгин утверждает категорически: царь Иван, по сути дела, руками Малюты убил митрополита Филиппа и своими собственными руками отрубил голову — саблей! — игумену Кор нилию. Есть версии, что этого не было. Как Вы относитесь к подобным утверждениям?

— Начнем с Корнилия, так как это займет немного места. Игумен Псковско Печерского монастыря Корнилий давно был известен антимосковскими настроениями, особенно он был противником цетрализаторской политики Ивана Грозного. В 1567 г. он дополнил и обработал свод Псковских летописей, где выступил как лицо, непримиримо и враждебно относящееся к московской власти, а присоединение Пскова к Москве рассматривал как акт прямого насилия. Корнилий резко выступал против опричнины, писал обличительные сочинения, направленные против царя, и таким образом стал личным врагом Ивана Грозного. К тому же он принадлежал к нестяжателям, провинившимся перед престолом, когда они выступили со своим предводителем Вассином Патрикеевым против развода великого князя Василия с Соломонией Сабуровой и женитьбы его на Елене Глинской. Корнилий водил тесную дружбу с Андреем Курбским, злейшим врагом Ивана, что и без того усугубило его вину перед царем. Он погиб во время псковских казней. Вместе с ним был казнен и келарь Псковского Печерского монастыря Вассиан Муромцев, который находился в переписке с Андреем Курбским.

Псковские казни прослеживаются и в царском синодике в виде такой записи: «Изо Пскова: Печерского монастыря игумена архимандрита Корнилия, Печерского ж монастыря старца Васьян инок Муромцев». Вскоре царь велел объявить в Литве о новых преступлениях Курбского: «А ныне его многая измена — тайно лазучьством со государьскими изменники ссылается», имею в виду Корнилия и Вассиана Муромцева.

Теперь перейдем к митрополиту Филиппу. Но прежде ко ротко о нем.

Митрополит Филипп происходил из младшей ветви старомосковского боярского рода Колычевых. Как и Романовы, Колычевы вели свое происхождение от некоего Андрея Кобыла, внук которого Федор Колыч сделал карьеру при великокняжеским дворе и был крупным землевладельцем. Начальный период рода Колычевых приходится на ту пору, когда московские князья вели упорную борьбу за объединение Руси. Но на следующем этапе, когда встал вопрос о централизации государства, в роду Колычевых, в судьбах их представителей произошел ряд кардинальных изменений. Одни, верные цетрализаторской политике Ивана Грозного, попадают в число тысячников и дворовых детей боярских, другие подались в вассалы старицкого князя Андрея Ивановича. После мятежа, поднятого Андреем Ивановичем против Елены, матери Ивана, и «поимании» его, многочисленные сторонники Андрея Ивановича подверглись суровому наказанию.

Будущий русский митрополит Филипп (в миру Федор Степанович Колычев), когда, в связи с «поиманием» старицкого князя, пострадал его дядя Иван Иванович Умной Колычев и были казнены несколько его новгородских родичей, опасаясь за свою жизнь, бежал из Москвы. Некоторое время он скрывался в селении Киже на Онежском озере и ради хлеба насущного пас скот в крестьянском хозяйстве. Что он чувствовал, что вынес из своих скитаний по Северу? Во всяком случае, не верноподданническую любовь к царскому дому... Затаил он злобу на подрастающего царя или решил, что время все расставит по местам...

Наконец он принимает единственно правильное решение, чтобы спасти свою жизнь, — постричься в монахи, поскольку монахи были не подсудны светским властям. Он попадает в Соловецкий монастырь и постригается под именем Филиппа. Минет примерно 10 лет и Филипп становится во главе монашеской братии Соловецкого монастыря. На этом посту Филипп снискал известность незаурядными организаторскими способностями и деловыми качествами. При нем положено начало каменному строительству в Соловецком монастыре. Возведена Успенская церковь, закладывается главный Соловецкий храм — Преображенский собор, оконченный уже в бытность Филиппа митрополитом.

Иван благоволил монастырю: жаловал деревни, соляные варницы, ловитвы — для рыбной ловли, дал на строения Преображенского собора тысячу рублей, по тем времена деньги огромные, а также были им сделаны вклады «по душе» Анастасии Романовны (100 рублей), брата Юрия (100 рублей), Марии Темрюковны (100 рублей) и Марфы Собакиной (70 рублей). Укрепляя монастырь, Иван преследовал главную цель: Соловецкий монастырь являлся форпостом на Севере на случай шведской агрессии. В результате громадных усилий Филиппа и щедрот царя, соловецкая вотчина в середине XVI в. переживала расцвет, а престиж монастыря необычайно возрос.

Черные дни начались для Филиппа, когда он был избран митрополитом. Еще до поставления на митрополичий престол, сразу же, как только Филипп прибыл в Москву, он имел беседу с царем и просил, «чтобы царь и великий князь отставил опришнину, а не отставит царь и великий князь опришнины, и ему в митрополитах быти невозможно». Сразу столкновения! Сразу конфликт! Не желая рассориться с Филиппом и спровадить его домой, как спровадил Германа Полева, который всего то два дня пробыл митрополитом, сразу взявшись поучать Ивана менторским тоном, как ему вести себя, Иван «гнев свой отложил», но решительно заявил, чтобы Филипп «в опришнину и в царской домовой обиход не вступался, а на митрополью бы ставился».

Церковному собору и боярам (по свидетельству Жития) удалось на время погасить конфликт, и Филипп согласился занять митрополичью кафедру. В приговоре о поставлении было, однако, указано, что «в опришнину ему и царской домовой обиход не вступатися, а по поставленьи, за опришнину и за царской домовой обиход митропольи не отставливати».

Раз Филипп согласился с условиями приговора о поставлении, Иван в свою очередь сделал уступку: Филиппу позволено было впредь «советоваться» с царем, как и прежние митрополиты советовались с Иваном III и Василием, а это означало, в подтверждение старинного права «совета», гораздо больше возможностей ходатайствовать за опальных перед царем. Договор между царем Иваном и Филиппом, скрепленный юридическим документом, неукоснительно подлежал выполнению. Царь Иван выдвинул свои условия, жесткие, категоричные, Филипп принял эти условия, добровольно, по собственной воле, и несогласия между ними не должно было быть, но Филипп, приняв эти условия, не думал выполнять договора. На что он надеялся, несмотря на неравенство сил, — трудно сказать. Может быть, он думал, что его поддержат члены освященного собора, чтобы сообща, всем сонмом иерархов обратиться к царю с требованием упразднить опричнину.

Филипп убеждал членов освященного собора, что «против такого начинания стояти крепче». Но синклит иерархов проявил слабину. Один из них донес царю, и когда все же пришлось высказывать свое мнение, одни промолчали, а другие выступили против Филиппа. Но Филипп, согласно Житию, все таки дерзко обратился к царю: «Державный царю! Престани от такового начинания. Аще царство разделится — за пустеет!»

Многие историки конфликт Ивана Грозного с митрополитом объясняют прежде всего попыткой государства подчинить себе Церковь, сломить сопротивление духовных феодалов, стремящихся к обособленности, к независимости, поскольку, считали они, Церковь выше государства и требует господствующего положения, а также давней мечтой великих князей о секуляризации (изъятии в пользу государства) монастырских земель. И будто бы сам Иван, по примеру своих предков, отчетливо понимал, что церковники должны быть устранены от управления государством. «Нигде ты найдешь, чтобы не разорится царству, от попов владомому», — писал он Курбскому.

Однако я думаю, тут схлестнулись два характера, две непримиримые воли. А кроме того, Филипп принадлежал к тем Колычевым, которые сохранили не просто симпатии, а особую приверженность к старицким князьям. Знаток XVI века А.А. Зимин прямо пишет: «Чувствуя в московском митрополите своего союзника, старицкий князь Владимир в феврале 1567 г. дает ему несудимую грамоту (жалованная грамота, освобождающая от суда местных властей. — В.П.) на все митрополичья владения Дмитрова, Боровска, Звенигорода, Романова и Стородуба Ряполовского».

Знал ли Иван о простарицких симпатиях Филиппа или не знал — не суть важно. Главное в другом: что не только боярская фронда мечтала посадить на московский престол старицкого князя Владимира, но и митрополит, от имени всей Русской Церкви, поддерживал их.

Мне кажется, Филипп недооценил обстановку, и полез напролом. Краткая летописная заметка сообщает: «Лета 7000 семьдесят шестого, месяца марта 22 день... учал митрополит Филипп с государем на Москве враждовати о опришнине, и вышел из митрополича, и жил в монастыре у Николы у Старого». Наверное, Филипп думал, что царь покорится, попросит у него прощения... Такой прецедент был: Иван III рассорился с митрополитом Геронтием из за того, что тот при освящении Успенского собора ходил с крестами не по солнечному восходу. Негодуя, Геронтий выехал из Кремля и поселился в Симоновом монастыре, оставив вместо себя свой посох в Успенском соборе. Он говорил, что если великий князь не приедет к нему и не добьет челом, то он оставит митрополию и будет жить в келье, как простой монах. Сперва Иван III послал своего сына Василия с просьбой возвратиться, но Геронтий не внял просьбам Василия. Тогда великий князь поехал сам бить челом, повинился, обещал вперед во всем слушаться митрополита, и Геронтий возвратился в Москву на свой престол. Это был своеобразный московский вариант пойти в Каноссу. Но внук Ивана III оказался совсем не с тем темпераментом!

Однажды в Успенском соборе во время службы митрополита явился царь «со всем своим воинством, вооружен весь, наго оружие нося». Филипп не утерпел и обратился к нему с речью: «От начала убо несть слышано благочестивым царем свою державу возмущати — сия еже твориши, ни во иноязычных тако обреташеся». Иван, еле сдерживая гнев, через силу взмолился: «Только молчи, одно тебе говорю: молчи, отец святый, молчи и благослови нас!» «Наше молчание, — отвечал Филипп, — грех на душу твою налагает и смерть наносит!» Иван: «Не знаешь ты, что меня мои же хотят поглотити! Что тебе, чернцу, до наших царских советов дело?» Филипп: «Я пастырь стада Христова!» Иван: «Филипп, не прекословь державе нашей, чтоб не постиг тебя гнев мой, или паче оставь митрополию!» Филипп: «Я не просил, не искал через других, не подкупом действовал для получения сана:` зачем ты лишил меня пустыне?» (выделено мной. — В.П.)

Филипп зарвался, полез на рожон. Обличать царя, публично, принародно, говорить такие слова, — такого я в нашей истории не припомню. Даже возражать великим князьям или царям, допускать «встречи» (так это называлось) — возбранялось. При Василии Ивановиче, отце Ивана Грозного, такой дерзкий «встречник» поплатился головой. Это был боярин Берсень Беклемишев, вошедший в историю благодаря такому поступку. А его кремлевский двор впоследствии превратили в тюрьму (тын) для именитых опальников, где сидела Ефросиния Старицкая со своим малолетним сыном Владимиром. Даже Алексей Михайлович, прозванный «тишайшим царем», не терпел возражений. Как то раз, в пору охлаждения к Никону, Алексей Михайлович, возмущенный высокомерием патриарха, поссорился с ним и выбранил его, обозвав мужиком и блядиным сыном и пинками выгнал из церкви. Кстати, именно Никон поднял на щит Филиппа! В 1652 г. «мощи» Филиппа торжественно перенесли в Московский Успенский собор. Организовал церемонию доставки «мощей» в Москву Никон, проживший несколько лет в Соловецком монастыре.

Третий, и последний выпад, выпад против царя случился в Новодевичьем монастыре. Поводом для него послужило то, что Филипп увидел в соборе кого то из слуг царя в «тафье» (татарской шапочке). Случай пустяковый, не стоил, как говорится, выеденного яйца, но митрополит придал ему слишком большое значение и, несправедливо переведя его на царя, с издевкой произнес: «Се ли подобает благочестивому царю агарянский закон держати?» Действительно, пустяковый случай, но митрополит, закусив удила, помчался очертя голову вослед своему недоброхотству царю. Царь, естественно, усмотрел в этом недостойный выпад, ибо он был женат на кабардинской княжне, а в его ближайшем окружении было много татар и черкесов. В частности, на службе у него находился и родной брат царицы (шурин Ивана) — Михайло Темрюкович, пользовавшийся немалым почетом.

У Филиппа была такая возможность печаловаться обопальных, не прибегая к публичному обличению царя. Ведь «совет» с царем, о чем было записано в приговоре, давал ему такую возможность. Митрополиты Макарий и Афанасий поступали именно так... Афанасий, прежде чем уйти на покой, отпечаловал князя Воротынского и боярина Яковлева. Но Филипп выбрал конфронтацию и вражду...

Иван не стал терпеть строптивого, непокорного митрополита, так как это привело бы к непредсказуемым последствиям, и отдал наказ о подготовке процесса против Филиппа. В Соловецкий монастырь послали специальную комиссию для расследования деятельности Филиппа. Митрополит был обвинен в «порочном поведении», его временно отстранили от дел и отправили в Богоявленский монастырь. Суд над Филиппом состоялся на заседании земского собора, и 4 ноября его «из святительского сана свергоша».

Как пишет Р.С. Скрынников, Филипп «по церковным законам подлежал сожжению. Но Грозный заменил казнь вечным заточением в монастырской тюрьме». Спустя некоторое время распространилась молва, что Филипп был задушен Малютой Скуратовым за то, что отказался благословить царя на разгром «новгородских изменников»... Но молва есть молва, и с молвы, как известно, пошлин не берут.

Я рассказал о Филиппе хотя и кратко, но вразумительно, и сделал это потому, что Житие Филиппа, по всей вероятности, до сих пор не опубликовано и кто такой был Филипп — не каждый знает.

— Павел Лунгин, вслед за Карамзиным, считает, что царь Иоанн, будучи одержим манией преследования, залил страну кровью и уничтожил половину населения России. Так ли это?

— Карамзин был масон и человек, как модно стало говорить, приобщившийся к «европейским ценностям», поэтому он отдавал предпочтение европейским источникам. Европейцы, мол, врать не будут, в отличие от его соплеменников, у них, мол, не было причин выдавать ложь за правду. О причинах я поговорю чуть ниже, а сейчас разберемся, какие это источники.

Во время карательной новгородской экспедиции Ивана Грозного (а Новгород Великий был как Чечня в наше время) количество погибших новгородцев, как пишет Джером Горсей, автор «Записок» о России, простиралось якобы до 700 тысяч. Павел Лунгин вслед за Карамзиным (приложили руку и другие историки, считавшие признаком хорошего тона обильно мазать эпоху Ивана Грозного черной краской и провоцируя творческих людей, писателей, режиссеров, следовать в фарватере за ними), как будто бы прав: «залил страну кровью». Население России равнялось примерно 5—6 миллионам, и 700 тыс. погибших составляло 7—8%. Это и правду очень много! За всю Ливонскую войну убиенных на поле брани было гораздо меньше. Таубе и Крузе считают, что одних «именитых людей» погибло 12 тыс. да более 15 тыс. простого люда. Курбский, напротив, считает, что всего лишь за один день царь перебил 15 тыс. Псковский летописец, составленный в клерикальной среде враждебной Ивану Грозному, называет 60 тыс. «мужей и жен и детей», которых царь «в великую реку Волхов вмета, яко и река запрудилася».

Все это опровергается подсчетом населения Великого Новгорода. А.П. Пронштейн, автор книги «Великий Новгород в XVI веке», дает цифру в 30 тыс. жителей. Даже в Москве насчитывалось 50 — 60 тыс. жителей. Опала и казни касались главным образом духовенства, потому что Иван изучал московские летописи и знал, что во время третьего похода на Новгород его деда, Иоанна Васильевича, обнаружилось, что новгородский архиепископ Феофил участвовал в заговоре и был главный лицом в переговорах с Казимиром, королем польским и великим князем литовским, о передаче Новгорода Литве. И когда случилась такая же точно ситуация, главные репрессии обрушились на епархию новгородскую, на архиепископа Пимена, которого Иван считал главой новгородских заговорщиков. Иван устрашающе заявил, после того как Пимен хотел осенить его крестом при встрече: «Ты, зло честивый, держишь в руке не крест животворящий, а оружие, которым хочешь уязвить наше сердце: со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, сей великий богоспасаемый Новгород, предати иноплеменникам, литовскому королю Сигизмунду Августу. С той поры ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник нашей царской багрянице и венцу досадитель».

Вероятно, Иван имел все основания такое заявить. Епархия («дом Св. Софии») и новгородский архиепископ играли главенствующую роль в жизни Великого Новгорода. Когда старицкий князь Андрей Иванович поднял мятеж против Елены, то он со своими войсками направился в Новгород, надеясь захватить город и поднять мятеж по всей новгородской земле, но новгородский архиепископ Макарий, будущий митрополит, распорядился не пускать войско мятежного князя в город и никто его не ослушался.

Как известно, Иван прибыл в Новгород 6 января. Зима в этом году выдалась студеная, снежная, реки еще в половине декабря стали, покрылись льдом и ездить на лодках по замершей реке опричники никак не могли, и река не запрудилась трупами — этого вообще не могло быть по определению.

Автор Повести о приходе царя Ивана в Новгород, клерикал, антимосковски настроенный, сообщает, что в течение пяти недель топили в Волхове по 1000 — 1500 человек, значит, по гибло около 40 тыс. человек. Р.Г. Скрынников (по моему единственный, который усомнился в этом) пишет: «Приведенная цифра лишена какой бы то ни было достоверности. В основе расчета лежат ошибочные исходные данные. Сведения летописи о гибели тысячи человек в день, очевидно, являются плодом фантазии летописца. Неверным является и представление о том, что разгром посада длился пять недель. Помимо всего прочего, опричники не могли истребить в Новгороде 40 тыс. человек, так как даже в пору расцвета его население не превышало 25—30 тыс. Суммируя все эти данные, можно сделать вывод о том, что в Новгороде погибло примерно 2 или 3 тыс. человек».

Теперь перейдем к авторам недобросовестных сочинений о России во времена правления Ивана Грозного, и это слишком мягко сказано — недобросовестных, а на самом деле эти их сочинения — форменный поклеп, оговор и инсинуации.

Начнем с Курбского. Его «История о великом князя Московском» написана приблизительно в 1570 г. и предназначалась она для польского читателя и высших сановников Речи Посполитой в связи с «элекцией» — выборами нового короля и обсуждением кандидатуры Ивана Грозного на польский престол. Курбский рассчитывал также и на большой международный резонанс — возможно, даже при дворе германского императора.

Эта «История» — направленный против Ивана Грозного памфлет, искусно облаченный в форму исторической биографии. Одной из главных задач сочинения Курбского было очернить деятельность Ивана Грозного, принизить значения его личности (Пушкин верно охарактеризовал «Историю» как «озлобленную летопись»), чтобы не дать ему избраться на польский трон, внушить страх перед кровожадным тираном большей части шляхты, которая и выбирала на сейме короля. И личные причины побаиваться его избрания имелись у беглого князя: кому кому, а ему точно не поздоровилось бы от нового короля. Припомнилось бы ему и то, как подозрительно потерпел поражение под Невелем, когда 40 тысячная армия под его командованием не справилась с 15 тысячным отрядом поляков, и то, как ходил неоднократно с польскими войсками на разорение отеческой земли. Я думаю, что личные причины превалировали, перевешивая все прочие, поскольку изменнику была одна дорога — вновь пуститься в бега, и независимая, обеспеченная жизнь пошла бы у него прахом.

Для достижения поставленной цели Курбский не только особым способом подбирал и толковал исторические факты, не останавливаясь перед их сознательным искажением (историк Е.А. Белов замечает, «История» — это «сплошное вольное и невольное извращение фактов»), но облыжно лгал, будучи уверенным, что его никто не разоблачит. Не разоблачили и по сей день. Верят, используют как правдивые, бесспорные факты для диссертаций, монографий, пишут картины, исторические романы, снимают кино... И заражают этой псевдоверой других.

Теперь перейдем к иностранцам... Беглый князь сделал свое дело, а изменники, по примеру своего предтечи, до сих пор пишут гадости о России.

Таубе и Крузе — два лифляндских авантюриста попали в плен к Ивану Грозному во время Ливонской войны. В 1564 г. они заинтересовали Ивана и получили свободу. Вели от имени царя переговоры с магистром Ливонского ордена Кеттлером и принцем Магнусом, но в декабре 1571 г. изменили ему и бежали в Польшу. Чтобы оправдаться в «перелетах», они написали письмо гетману Яну Ходкевичу и, дабы завоевать его доверие, в мрачных красках живописали ужасные злодеяния московского царя в опричные годы. А.А. Зимин отмечает: «Картинное описание казней, составленное обычно послухам и рассказам очевидцев, занимает центральное место в послании».

Ссылаясь на Таубе и Крузе, подавляющее число историков пишет, например, что опричники на шею своим лошадям должны были привязывать собачью голову, а у колчана со стрела ми находилось нечто вроде метлы, в знак того, что они призваны были грызть как собаки «государственных изменников и выметать измену» из Московского государства. Я еще на стадии ознакомления с документами и первоисточниками не принял на веру сообщения Таубе и Крузе, хотя все историки дружно вещали об этой устрашающей детали. И, кстати, замечу, что о собачьих головах рассказывали только эти двое и больше никто, зато о метлах — многие... Так, Пискаревский лето писец сообщает, что царь «ходиша и ездиша в черном и все люди опришницы, а в саадецех — помела». Генрих Штаден указывает: «Опричные должны были носить черные кафтаны и шапки и у колчана, куда прятались стрелы, что то вроде кисти или метлы, привязанной к палке».

Я сразу понял, что нашим историкам эти два проходимца на уши вешают лапшу. Задумаемся: это же сколько нужно было убить собак, чтобы каждому, даже из первой тысячи опричников, повесить на шею лошади по голове. А впоследствии число опричников увеличилось до 6 тыс., и какую же нужно было иметь псарню-живодерню, чтоб обслужить эти 6 тыс. человек. И как долго они могли висеть, не издавая ужасного смрада? Летом — день два, не более! И через каждые день два нужны были новые тысячи собачьих голов. Или, быть может, их как то обрабатывали, засушивали, мумифицировали? Допустим. Но тогда нужно было иметь для этого целую службу, одну или несколько мастерских... Однако никаких сообщений об этом нет, нет даже и намека. Стало быть, голов этих не было вовсе. Метлы были, а головы — плод фантазии сочинителей.

Померанец Альберт Шлихтинг попал в плен при битве у крепости Озерище. Зная славянский язык, он сделался переводчиком у бельгийского врача Арнольда Лензея, врачевавшего царскую семью. Шлихтинг прожил в Москве около семи лет. Проведав об опасности, грозящей его жизни, он осенью 1570 г. бежал в Польшу, где и составил свое «Сказание». Это произведение Шлихтинга широко использовал Гваньини в своем сочинении «Описание Московии», а рассказ Гваньини в переработанном виде составил часть трактата Павла Оденборна.

Вестфалец Генрих Штаден прожил в России около 12 лет. Он попал в «Московию» не военнопленным, а по собственной воле: из Риги он перебрался в Дерпт, а оттуда его отправили в Москву. Здесь царь пожаловал его поместьями и принял в опричнину. Вместе с царем он участвовал в Новгородском походе и оставил описание этого похода, где не каждому слову его можно верить. После отмены опричнины, он еще какое то время прожил в Москве, затем отправился на север и в 1576 г. покинул Россию. Для шурина пфалц-графа Георга Ганса в 1577–1578 гг. он составил «Описание Московии» и фантастический проект оккупации России, предлагая уничтожить церкви и монастыри, упразднить православную веру, а затем превратить население России в рабов, что на практике пытался использовать Гитлер.

«Начиная с Карамзина, — писал митрополит Санкт Петербургский и Ладожский Иоанн в своей книге «Самодержавие Духа», — русские историки воспроизводили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которыми обливали заграничные «гости». Творческое «наследие» таких, как Штаден и Поссевино, долгое время воспринималось в качестве свидетельства о жизни и нравах русского народа». То же самое говорит и А. Гулевич в книге «Царская власть и революция»: «Национальная история пишется обыкновенно друзьями. История России писалась ее врагами».

А.С. Пушкин писал: «Уважение к минувшему — вот черта отличающая образованность от дикости... Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим». Я уже отмечал, что мы живем во времена воинствующей невежественности. Иногда она доходит до дикости, подлости, каковой в старину называли простонародье, чернь... И чернь, плебс правит бал. Но я не верю, что по незнанию, по неосведомленности в чем то, по неразумию чернят российскую историю, чернят российских царей, оскверняют их память, вопреки исторической правде. Это делается умышленно и злонамеренно теми, кто не любит Россию и ее народ. Вспоминается Ф.М. Достоевский, его отзыв о Герцене: «Герцен не эмигрировал, не положил начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом. Герцену как будто сама история предназначила выразить собой в самом ярком типе разрыв с народом большинства образованного нашего сословия. Разумеется, Герцен должен был стать социалистом и именно как русский барич, т.е. безо всякой нужды и цели, а из одного только «логического течения идей» и от сердечной пустоты на родине». Вот и вы, нынешние господа, оплевывающие Россию, ее прошлое, так и родились эмигрантами, их измышления, инсинуации и вся их возня — от сердечной пустоты на нашей родине.