Миф о «русской опасности» не является, так сказать, мифом, созданным на национальной финской почве, а имеет иностранное происхождение. Он импортирован в Финляндию из Швеции и впоследствии был отчасти немного модернизирован и приспособлен для финских условий. Время возникновения этого мифа уходит в глубь веков, во всяком случае его существование в зачаточном виде можно нащупать уже в 20-х гг. XVIII в., как психологический результат Великой Северной войны, в которой Швеция потерпела поражение от России и утратила статус великой державы. Но окончательные, завершенные формы, как «миф», как сознательный вымысел, лишенный реальной основы, этот миф получил лишь в середине XIX в. и пышно расцвел во второй половине столетия в Швеции, чтобы в 20-30-х гг. XX в. вновь обрести второе рождение в Финляндии.

Поскольку в создании мифа о «русской опасности» в свое время принимали участие крупнейшие интеллектуальные силы Швеции, ее национальные авторитеты, то он сразу же приобрел оттенок фундаментальности, столь успешно содействовавшей длительному существованию этого мифа. К формулированию этого мифа приложил, например, руку известный либеральный шведский историк Густав Гейер, знаменитое высказывание которого о русском гиганте, ищущем повсюду жизненное пространство и особенно выходы к морю, твердо было усвоено посредством учебников истории не одним поколением скандинавских школьников. Еще большему усвоению этого мифа скандинавами содействовал реакционный шведский философ, отец геополитики, Рудольф Челлен — не менее авторитетная и колоритная фигура в глазах своих соотечественников. Указание Челлена на то, что на протяжении четырех столетий, с 1500 по 1900 г., русское государство росло в среднем на 140 кв. миль в день, произвело неизгладимое угнетающее впечатление на современников. Русская экспансия, представленная такими убедительными цифрами, казалась неотвратимой. Сознание того, что по соседству со Швецией находится держава, цель которой будто бы только и состояла в том, чтобы непрерывно расширяться, порождало глубокое беспокойство у большинства шведов. Русская опасность представлялась неким неизбежным явлением природы, предотвратить которое могла лишь объединенная военная сила всего Запада. Так создавалось почти биологическое чувство убежденности в том, что Восток непременно противостоит Западу и что нельзя найти никаких способов сгладить эти, как бы навязанные самой природой противоречия. Эта убежденность захватила и финнов, они научились причислять себя к Западу и противопоставлять себя во всем Востоку. Подкрепляемый затем идеологическими и политическими аргументами (борьба с тиранией самодержавия, с царизмом как поработителем народов, душителем свободы), миф о «русской опасности» приобретал все более внушительный вид, становился для новых поколений и законом природы, и законом общества. Россия неофициально и официально объявлялась и числилась «наследственным врагом». Помимо «увесистого» факта о росте русской державы по 140 кв. миль в день миф о «русской опасности» подтверждался и другими аргументами, которые выдвигались либо поочередно, либо одновременно в зависимости от исторической ситуации.

Одним из главных обвинений против России были якобы русские планы захвата Северной Норвегии с целью получения доступа к незамерзающим портам Ледовитого океана [1]. Это обвинение, выдвинутое впервые еще в период Крымской войны, затем, по существу, никогда не снималось с повестки дня, пережило первую мировую войну и сохранилось в арсенале противников Советского Союза как накануне, так и после второй мировой войны. И 90-х гг. XIX в. в дополнение к этому аргументу появился новый — ссылки на русское железнодорожное строительство в Финляндии; в Швеции и в остальной Скандинавии увидели в этом коварные стратегические планы России. Наконец, на рубеже XIX и XX вв. возник еще один «грозный признак» русской экспансии — политика «руссификации» Финляндии, в которой и скандинавы, и финны усмотрели звено в якобы широко задуманной русской политике «большого броска» через Балтику.

Так к началу первой мировой войны миф о «русской опасности» созрел окончательно, чтобы стать удобной дубинкой в руках всех противников России, дубинкой, которую применяли не только по прямому назначению — против России, но и со временем все чаще как средство заставить замолчать политическую оппозицию внутри своей собственной страны. Таким образом, миф о «русской опасности» стал для Скандинавии в целом, а позднее все более и более для Финляндии своеобразным фактором общественной жизни, наложившим глубокий отпечаток на всю ее современную историю. Но если этот фактор оказывал вполне ощутимое влияние на реальную политическую жизнь в Финляндии, то сам по себе он, как ни парадоксально, не основывался абсолютно ни на какой реальности. Иными словами, реальной основы для утверждения о наличии русской опасности не существовало. Русской опасности в действительности не было.

Докажем это шаг за шагом.

1. Начнем с аргумента о безудержном росте русского государства по 140 кв. миль в день. Откуда возникла эта цифра и что за ней скрывалось в действительности?

В начале XVI в. (1505 г.) площадь русского государства составляла 41136 кв. миль, а к середине XIX в. (1848 г.) — 367 112 кв. миль [2] то есть примерно за 350 лет Россия увеличилась по территории в 9 раз, или на 326 тыс. кв. миль, что дает увеличение лишь примерно на 2-2,5 кв. миль в день. Как известно, после поражения в Крымской войне 1853-1856 гг. и вплоть до февральской революции 1917 г. Россия непрерывно испытывала военные неудачи, особенно разительные во время русско-японской войны 1904-1905 гг. (утрата Южного Сахалина) и во время первой мировой войны, в результате которой российское государство потеряло огромные территории на своих западных границах: всю Польшу, часть Украины и Белоруссии, Бессарабию, всю Прибалтику (Литву, Латвию, Эстонию) и, наконец, Финляндию в границах больших, чем она была приобретена (т. е. вместе с Выборгской губернией, частью Карелии и Печенгской областью, не входивших в состав Финляндии в момент ее присоединения к России в 1809 г.). Кроме того, в течение второй половины XIX в. Россия без войны лишилась (в 1867 г.) громадных территорий в Северной Америке (Аляска, Алеуты). [3] Таким образом, ни о каком гигантском территориальном расширении, о «русской территориальной экспансии» во второй половине XIX в. и в начале XX в., которая могла бы быть направлена против Западной Европы, а тем более угрожать ей, не могло быть и речи. Россия после Крымской войны находилась в состоянии перманентного политического отступления — непрерывно утрачивала свои территориальные, военно-стратегические и морально-политические позиции. Таким образом, Р. Челлен и другие создатели мифа о «русской опасности» не могли черпать материал для своих домыслов непосредственно в современных им фактах и ссылались на факты предшествующей истории русского государства. Однако и здесь они допускали, мягко говоря, некорректность, чтобы не употребить более точного, но менее вежливого выражения.

 Как видим, царская Россия имела возможность обладать обширной колониальной империей, господствовать не только на морях, но и океанах. Однако, как свидетельствуют инструкции МИД, русская традиционная политика состояла в том, чтобы не расширять пространства империи за пределы того, что считалось «естественными границами» российского государства, то есть придерживалась крупных географических рубежей — морей, горных хребтов, а там, где они отсутствовали, — рек и историко-этнических границ. В соответствии с этой доктриной русская граница шла на западе по восточному побережью Балтики, Висле, Карпатам, на юге — по Черному морю, Кавказскому хребту, Каспийскому морю, горным цепям Средней Азии и Сибири, а на востоке — по побережью Тихого океана. (Подробное изложение внешнеполитической и военной доктрин «естественных рубежей» см. А. Н. Куропаткин, Задачи русской армии, т. I, Спб., 1910, стр. 1; т. III, стр. 225-229. Об отмежевании от завоевательных прожектов панславистов см. там же, т. III, стр. 205, 217, 219, 220. См. также Арктур, Основные вопросы внешней политики России в связи с программой нашей военно-морской политики, т. I, Одесса, 1913, стр. 32, 11-45, 48-49.)

 Дело в том, что с XVI по XX в. Россия росла территориально главным образом на восток — вначале на восток от Москвы, затем на восток от Волги и, наконец, на восток от Урала — в сторону Западной и Восточной Сибири, этих действительно обширных территорий, испокон веков географически и экономически примыкавших к русскому государству. Другим направлением, по которому шел территориальный рост русского государства, был юг — отчасти юго-запад и в основном юго-восток. Что касается западного и особенно северо-западного направления, которое больше всего должно было беспокоить скандинавов и финнов, то здесь территориальные приращения были крайне незначительны по масштабам и составляли ничтожнейшую долю в общей массе присоединенных земель — менее 1%. Но если разобраться по существу, то именно северо-западная граница России была единственным участком в империи, где русское государство не только испытывало постоянное военно-политическое давление извне, но и теряло территории. Для этого не обязательно даже вести отсчет от первой разграничительной линии на северо-западе, установленной Ореховецким договором между Новгородом и Норвегией 1323 г., или от более древней русско-норвежской границы X в. по Люнг-фиорду. Даже в период 1600—1850 гг., то есть как раз в ту эпоху, когда происходил наиболее интенсивный территориальный рост России, на северо-западе прослеживалась убывающая тенденция.

Итого за 200 лет потеряно 5200 кв. миль, приобретено 8287.

* Таблица составлена на основе данных: К. Арсеньев, Статистические очерки России, стр. 55-57; сб. документов «Признание Россией норвежского независимого государства», стр. 70.

Однако если учесть, что Финляндия не была инкорпорирована в состав русского государства, что не только в экономическом, но и в политическом отношении она осталась самостоятельной и что Выборгская губерния (789 кв. мили)[4] была с 1811 г. отделена от России и присоединена к Финляндии, то в целом получится, что собственно русская территория на северо-западе, находившаяся под непосредственной юрисдикцией российского правительства, сократилась.

Кроме того, нельзя упускать из.виду, что продвижение границы России в северо-западном направлении полностью прекратилось к началу XIX в. с вхождением в состав Российской империи Финляндии. Именно факт присоединения Финляндии к России являлся сам по себе гарантией незаинтересованности России в дальнейшем расширении своей территории на северо-запад, а вовсе не доказательством ее притязаний в этом направлении, как вначале ошибочно полагали, а впоследствии сознательно извращали факты противники России на Западе.

Одним из веских доказательств этого является добровольная утрата Россией обширного пространства в Русской Лапландии (междуречье Пазы и Ворьемы, Южный Варангер), переданного по разграничительной конвенции от 2 мая 1826 г. Швеции — Норвегии и вошедшего в состав норвежского государства [5]. Добровольная передача этой территории на основе лишь просьбы шведско-норвежского правительства, причем вопреки интересам местного русского и лапландского населения, вопреки общим военно-стратегическим и экономическим интересам империи, свидетельствует о недооценке тогдашним российским правительством этого района и о его глубокой уверенности в том, что безопасность России и главным образом ее северной столицы — С.-Петербурга прочно обеспечена ближним прикрытием — Финляндией. Таким образом, не только абсолютные цифры, приведенные некогда Р. Челленом и столь гипнотизировавшие его современников и даже потомков, оказываются, мягко говоря, завышенными, неверными, но и, главное, их интерпретация, выводы, которые из них делались, об экспансионистских устремлениях России как непосредственной угрозе Скандинавии по меньшей мере необоснованны. Как справедливо отмечает известный современный шведский историк проф. Фольке Линдберг, хорошо знающий архивы Скандинавских стран, Германии и Англии, пот никаких документов, которые бы подтверждали, что российское правительство когда-либо вынашивало идеи приобретения северо-норвежских портов или иные экспансионистские планы в отношении Скандинавии. [6]

Такие документы отсутствуют и в советских архивах. Наоборот, имеются многочисленные документы (помимо договора от 2 мая 1826 г.), которые свидетельствуют об упорном нежелании царизма осваивать даже свой собственный север — Карелию, Кольский полуостров, Русскую Лапландию, Беломорское поморье.

Дело в том, что наряду с характерными для царской бюрократии косностью и непониманием экономического значения этого района, считавшегося глухой провинцией, в данном случае играл роль и внешнеполитический мотив — нежелание беспокоить и раздражать своих соседей (шведов и норвежцев) любой формой проявления активности в этом районе. Были здесь и военно-стратегические соображения — не осваивать этот район, оставить его пустынным, неинтересным для противника в экономическом отношении и непреодолимым (непроходимым) в военно-техническом отношении. Это были военные соображения чисто оборонительного порядка, причем довольно-таки примитивного, что свидетельствовало как о политической, так и о технической отсталости царской России.

2. В свете этих фактов становится очевидной и абсурдность второго аргумента, подкрепляющего миф о «русской опасности», — аргумента об угрожающем железнодорожном строительстве России в Финляндии, преследовавшем якобы коварные военные цели. Если российское правительство и военные ответственные круги на протяжении всего XIX в. предпочитали оставлять северо-западную пограничную область нетронутой, труднопроходимой, способной задержать продвижение возможного агрессора, то вполне естественным и логичным было нежелание русских властей допускать в Финляндии и на русском севере широкое железнодорожное строительство. Как известно, такая «военная хитрость» обошлась царскому правительству и России слишком дорого: лишь в самый разгар первой мировой войны Россия, испытывая все тяготы немецкой блокады на Балтике, под давлением обстоятельств вынуждена была пойти па строительство железнодорожного пути, связывающего Петербург с Мурманском. И тем не менее в 80-90-х гг. XIX в. и в начале XX в. железнодорожное строительство в Финляндии рассматривалось как звено в завоевательных планах России, как веское доказательство существования «русской опасности».

Действительно, железнодорожная политика России в Финляндии направлялась военными и политическими мотивами, однако совершенно не теми, которые ей приписывались.

На протяжении всей второй половины XIX в. значение для России финляндской железнодорожной сети было с экономической и политической точек зрения весьма и весьма скромным, если не сказать ничтожным.

Российское правительство не уделяло финляндским дорогам внимания и с военно-стратегической точки зрения, поскольку все железнодорожное строительство в Финляндии велось совершенно без контроля российского правительства и потому, естественно, не учитывало военно-стратегических интересов империи.

 Финляндский сенат как верховный административный и хозяйственный орган Финляндии, а также частные финляндские предприниматели, исходя из транспортно-экономических и политических интересов Финляндии, как они их тогда понимали, всячески стремились теснее связать свою страну со Швецией, с Западом и потому вели основное железнодорожное строительство в западном и особенно в северо-западном направлении, то есть к шведской границе. В Швеции и в Западной Европе такая ориентация железнодорожного строительства начиная с 80-х гг. XIX в. приписывалась коварным проискам России, хотя последняя не ведала даже о том, что происходило в то время в Финляндии без ее контроля.

 В конце XIX — начале XX в. в связи с общим подъемом технического уровня в Европе и с подготовкой великих держав к «большой войне» царское правительство спохватилось, что Финляндия слишком изолирована от остальной империи. Поэтому и возникла задача сблизить эту пограничную область с империей, сделать так, чтобы сеть железных дорог в Финляндии была связана с русской имперской сетью, чтобы финляндские железные дороги в известном смысле были продолжением русских, чтобы колея и в России, и в Финляндии была единой и, наконец, чтобы управление дорогами империи, в том числе и финляндскими, находилось в одних руках: у одного министерства путей сообщения. Все эти меры были минимальными, исходя из соображений обеспечения обороны северо-запада страны и из задач мобилизационной готовности.

 Царское правительство попыталось начать с объединения управлений железными дорогами, что потребовало, во-первых, введения единого (русского) языка во всех звеньях высшего управления железнодорожным транспортом и замещения некоторых постов в Финляндии русскими. Этот шаг даже в проекте вызвал столь резкое противодействие в Финляндии как «русификаторская мера», что так и не был осуществлен. Тогда российское правительство попыталось упорядочить развитие финляндской железнодорожной сети, исходя из интересов империи в целом. С этой целью русские власти сделали попытку остановить строительство железных дорог в направлении к западной (шведской) границе и сосредоточить новое строительство в Восточной Финляндии, чтобы таким путем улучшить связи Петербурга и Петербургского военного округа, а следовательно, и империи с Финляндией. Речь шла, таким образом, о коренном перемещении главных направлений финляндской железнодорожной сети, об изменении всей ее ориентации в диаметрально противоположном направлении — с северо-запада на юго-восток.

Дело в том, что для финнов Восточная Финляндия являлась глухой периферией их страны и они не поощряли развитие здесь железнодорожной сети из экономических и в значительной степени из политических соображений, стремясь как можно основательнее отгородиться от России. В результате Финляндия к началу XX в. имела исключительно плохую железнодорожную связь с Россией — всего одну линию Петербург— Рихимяки. Такое положение в случае войны могло бы затруднить переброску войск в Финляндию и сделало бы ее легкой добычей оккупантов или интервентов, что свело бы совершенно на нет те военно-стратегические преимущества, которые давало России обладание Финляндией. Вот почему русское командование настаивало на улучшении железнодорожной сети в Восточной Финляндии, непосредственно прикрывавшей столицу империи, и планировало как максимум своих требований строительство второй линии, которая связала бы Петербург с Финляндией. Кроме того, сосредоточением железнодорожного строительства на востоке финляндского государства русское руководство пыталось «убить и второго зайца» — ослабить чересчур выпиравшие связи финнов с Западом, ибо российское правительство вдруг обнаружило, что финляндская «окраина» лучше связана с заграницей, чем с самой метрополией, а это, естественно, не могло не шокировать русские правящие круги.

Речь, следовательно, шла о коренном перемещении основных направлений финляндской железнодорожной сети, об изменении всей ее ориентации в диаметрально противоположном направлении. Вполне закономерно и естественно, что это вызвало взрыв негодования и упорнейшее сопротивление с финской стороны, ибо такая политика России шла вразрез с основными экономическими и политическими интересами финляндской буржуазии. Мы еще вернемся к этому аспекту русско-финляндских противоречий. В данном же случае следует подчеркнуть другое: упорное стремление царизма с начала XX в. сконцентрировать железнодорожное строительство в Восточной Финляндии и прекратить его в северо-западном направлении, вблизи шведской границы, свидетельствует об оборонительных, а не о наступательных планах России в этом районе. Именно не кто иной, как генерал-губернатор Финляндии Н. И. Бобриков, решительно выступал против строительства железнодорожной линии на Торнео, указывая на опасность шведско-германского вторжения в случае новой мировой войны. Однако Финляндии удалось добиться осуществления этого строительства, а в 1906 г., несмотря на резкое противодействие русского генштаба, ей точно так же удалось вырвать личное согласие напуганного революцией царя (в обход русских центральных государственных учреждений) на строительство железнодорожной линии Кеми — Рованиеми на севере Финляндии. [7] Русские планы железнодорожного строительства в Финляндии были фактически сорваны. В результате этого, а также из-за отсутствия единого плана мобилизационной готовности для России и Финляндии военное значение финляндских железных дорог во время первой мировой войны оказалось для России ничтожным.

Этот непреложный исторический факт еще раз убедительно подтверждает искусственность и необоснованность тезиса о русской угрозе Северной Европе. Это же подтверждают и все известные ныне документы русского военного руководства того времени. Так, например, в секретном докладе русского военного министра А. Н. Куропаткина за 1900 г. прямо рекомендовалось придерживаться оборонительной политики в отношении Швеции. [8] Эти рекомендации выполнялись и последующим военным руководством: хотя русский генштаб с 1910 г. разрабатывал новую рабочую гипотезу ведения войны с учетом того, что Швеция примкнет к Германии, он тем не менее и на этот раз рассчитывал на чисто оборонительные действия в районе Балтийского моря и в Финляндии. Документы об этом были опубликованы сразу же после Октябрьской революции в России. Однако они не пошатнули тогда миф о «русской опасности». Он оказался жизнеспособнее фактов и, будучи слегка модифицирован и подновлен, продолжал свое существование. Только после второй мировой войны в Скандинавии и Финляндии раздались трезвые голоса, обратившие внимание на факты. В частности, хорошо осведомленный шведский историк Фольке Линдберг заявил, что «русская опасность, как она воспринималась общественностью (в Скандинавии.— В. П.) была чистейшей фикцией» [9]. И тем не менее эта фикция, по словам того же Ф. Линдберга, играла роль одного из важнейших факторов в новейшей истории Скандинавских стран, «оказывала влияние на мировоззрение народа и оставила глубокие следы в общественной жизни» [10]. Эта характеристика в полной мере относится и к Финляндии. Вот почему и в наше время имеет смысл внести полную ясность в этот вопрос, вот почему мы уделили ему такое внимание.

Источник: В.В. Похлёбкин. СССР — Финляндия. 260 лет отношений. М., «Междунар. отношения», 1975.

[1] Об английском происхождении этих слухов подробнее см. I. Vogt, Rusland og Norden, Kobenhavn, 1947, ss. 49—51. О действительной политике России в отношении Норвегии см. Проект инструкции русскому посланнику в Норвегии в 1905 г. в сб. документов «Признание Россией норвежского независимого государства», М., 1958, стр. 66-75

[2] 1 К. Арсеньев, Статистические очерки России, Спб., 1848, стр. 54, 58.

[3] 2 Русская государственная власть на протяжении многих столетий упорно отказывалась от целого ряда территориальных приобретений, когда они делались ее подданными в «чужих землях», особенно в заморских. Еще Петр I на предложение адмирала Ф. И. Соймонова занять Калифорнию нашел, что это для России дело неподходящее. Этому правилу следовали и остальные правительства. Так, Россия отказалась от Гавайских островов, когда они были заняты русскими моряками (1824 г.); добровольно уступила Англии часть нынешней Британской Колумбии (Канада) (1825 г.); при Александре I отказалась принять от Испании Калифорнию за помощь, оказанную русскими Фердинанду VII, продала за гроши из нежелания входить в переговоры с Мексиканской республикой ту часть Калифорнии, которой уже владела (Земля Росса), покинула из опасения вызвать недовольство Англии острова Цусима, обжитые русскими моряками, хотя Англия не постеснялась занять в то же самое время (1861 г.) Гонконг; продала в 1867 г. за мизерную сумму в 7,2 млн. долл. Соединенным Штатам Аляску и Алеутские острова с их незамерзающими портами; уступила Японии Курильские острова (1875 г.) и тем самым превратила Охотское море из mare clausum в открытое и, наконец, самоустранилась от освоения части Новой Гвинеи (берег Маклая), исследованной русским ученым (1877— 1878 гг.), предоставив занимать ее кайзеровской Германии.

[4] «Статистический очерк Великого Княжества Финляндии», Гельсингфорс, 1840, стр. 3.

[5] См. «Признание Россией норвежского независимого государства», стр. 70.

[6] 1 См. F. Lindbегg, England nordiska politik. Historiska sludier tillägnade N. Ahnlund, Stockholm, 1949; F. Lindbeгg, Den ryska faran, «Dagens Nyheter», 4.12.1959.

[7] 1 См. Т. Polvinen, Die finnischen Eisenbahnen in den militarischen und politischen Planen Russlands vor dem ersten Weltkrieg, Helsinki, 1962, S. 280.

[8] См. ЦГАДА, ф. 2135, on. 1, д. 531 и 1871.

[9] F. Lindberg, Den ryska faran, «Dagens Nyheter», 4.12.1959. В архивах, наоборот, содержатся данные о действительных, серьезных, а не пропагандистских опасениях генштаба России перед угрозой шведского вторжения в конце XIX — начале XX в. (см. ЦГВИАЛ, ф. 3, оп. 21, д. 398).

[10] F. Lindberg, Den ryska faran, «Dagens Nyheter», 4.12.1959. См. также отповедь мифу о «русской опасности» в статье шведского военного журналиста Gunnar Du Rietz, Den militara forkunnelsen och verkligheten, «Tiden», 1973, N 1, ss. 25-38.