В сегодняшнюю вакханалию уничтожения русской культуры достойный вклад вносят учёные, чьей специализацией является непосредственно русский язык. Я не буду разбирать относительно недавнюю одиозную попытку министра Лопатина ввести правило "как слышим — так пишем" и "обогащение" русского языка словами типа "кофе" среднего рода и "файвоклоками" — я хочу обратить внимание читателей на замуфлированную атаку на русский язык со стороны тех учёных, которые по своему статусу должны противодействовать таким атакам. Один из них — это некто Михаил Наумович Эпштейн. А вот его творение: Русский язык в свете творческой филологии разыскания. Вкратце этот антирусский пасквиль толкает самоуничижительную мыслишку с соплями, что-де русский язык деградирует — на фоне бурно развивающихся иностранных языков, особенно английского, — и что в этом виноваты мы, рядовые граждане России, потому что мы-де не хотим развивать свою речь. Там же он изображает из себя мессию, который нас, гоев-неучей, по-отечески так хочет оЩасливЕть созданием новых слов.

 Часть 1. Сколько слов в русском языке?

В этой главе  автор проталкивает следующие мыслишки:

1. Словарный запас русского языка в целом уменьшается;

2. Словарный запас английского языка увеличивается;

3. В тех случаях, когда словарный запас русского языка увеличивается, то это увеличение за счёт плохих слов;

4. Количество слов в словарях русского языка завышено при помощи приписок.

Смотрим, как Эпштейн показывает уменьшение словарного запаса русского языка:

Однако в ХХ веке пошел язык на убыль, вдвое-втрое, если не больше, поредела его крона, обломались ветви, и от многих корней остались черные пни, на которых еле держатся несколько веточек. Самое тревожное — что исконно русские корни в ХХ веке замедлили и даже прекратили рост, и многие ветви оказались вырубленными. У Даля в корневом гнезде -люб- приводятся около 150 слов, от “любиться” до “любощедрый”, от “любушка” до “любодейство” (сюда еще не входят приставочные образования). В четырехтомном Академическом словаре 1982 года — 41 слово. Даже если учесть, что Академический словарь более нормативен по отбору слов, не может не настораживать, что корень “люб” за сто лет вообще не дал прироста: ни одного нового ветвления на этом словесном древе, быстро теряющем свою пышную крону. То же самое и с гнездом -добр-: из 200 слов осталось 56. Или вот корень “леп”, от которого дошли до нас слова: лепить, лепиться, лепка, лепнина, лепной, лепешка. Других бесприставочных слов, начинающихся с этого корня, в современных словарях нет. А у Даля: лепленье, леп, лепкий, лепковатый, лепкость, лепитель, лепщик, лепила, лепнуться, лепня, лепок, лепком, лепма, лепушка, лепа, лепеха, лепешица, лепеш, лепешник, лепешечник, лепешный, лепешечный, лепешковый, лепешковатый, лепёщатый, лепешить. Было у корня двадцать шесть веточек, осталось семь.

Видим, что подавляющая часть Далевских слов с корнем "леп", если не все, понятна русскому человеку, а их неупотребление связано не с уходом из словаря, а с изменением условий жизни. То есть слова вовсе никуда не ушли. Если сравнить с его любимым английским языком, то достоверно известно, что англичане в быту ограничены вообще парой тысяч слов. И по такой логике они вообще на уровне дикарей (собственно, это правда), однако наш филолог почему-то уход из употребления считает исчезновением только в русском языке, а в других языках уход из употребления ничего не означает.

Тут же Эпштейн сообщает:

Во всех словарях русского языка советской эпохи, изданных на протяжении 70 лет, в общей сложности приводятся около 125 тысяч слов. [1] Это очень мало для развитого языка, с великим литературным прошлым и, надо надеяться, большим будущим. Для сравнения: в Словаре В. Даля — 200 тыс. слов. В современном английском — примерно 750 тысяч слов: в третьем издании Вебстеровского (1961) — 450 тыс., в полном Оксфордском (1992) — 500 тыс., причем более половины слов в этих словарях не совпадают. [2] В современном немецком языке, по разным подсчетам, от 185 до 300 тысяч слов.

Вон оно что, оказывается! А мужики-то не знают. В русском языке-то, вишь всего 125 тысяч слов. Правда здесь Эпштейн чисто по-мудацки не указал, что это за словари, и можно ли их сравнивать между собой. Дальше мы посмотрим, как он сравнивает между собой словари, а здесь отметим, что 125 тысяч слов русских словарей — это в основном корни целых кустов, то есть действительное количество нужно увеличить примерно втрое-впятеро, а то и всемеро. Но это выдающийся русский филолог не знает — у него образование нелингвистическое.

Смотрим, как у Эпштейна увеличивается словарный запас английского языка:

Между тем за пять лет нового века английский язык обогатился тысячами новых слов (а значит, и реалий, понятий, идей), созданных на его собственной корневой основе. Приведу несколько примеров, относящихся только к такой узкой области современной англо-американской культуры, как литературная деятельность: backstory (фактическая, документальная основа художественного вымысла); banalysis (банализ, банальный анализ); blog (блог, персональный сетевой дневник или форум); belligerati (писатели — сторонники войны и империализма); carnography (описание насилия); bibliotherapy (библиотерапия); fanfic (произведения, создаваемые на тему определенного фильма или телешоу его поклонниками); faxlore, xeroxlore (современный городской фольклор, распространяемый по факсу или на ксероксе); fictomercial (произведение, в которое писатель за плату вставляет наименования фирмы и ее продуктов); glurge (сентиментальная история, распространяемая по электронной почте); Internetese (сетеяз, язык сетевого общения)...

Это, конечно, примеры слов, ставших родными для всех англо-американцев. Дальше я ещё отмечу способ англоязычного словообразования, но сейчас интересно другое — Эпштейн приводит в качестве примеров то, что даже на одноразовые слова не тянет. Причём похоже, ему не известно действительно новое английское слово — cool. Вот такой вот выдающийся лингвист, ой, простите, филолог.

Смотрим, как Эпштейн гнусно выпячивает отрицательную лексику, возникшую в последнее время:

Когда я спрашиваю своих филологически наблюдательных друзей, какими словами за последние годы обогатился русский язык, они начинают сыпать англицизмами. Нет, пожалуйста, с русскими корнями, — уточняю вопрос. Оживление быстро затухает, и с трудом из памяти извлекаются “озвучить”, “отморозок”, “беспредел”, “разборка”, “наезжать”, “париться” (“напрягаться”) и несколько других столь же неновых и в основном низкородных (блатных) слов, выскочивших из грязи в князи; список не меняется годами

Слова эти, конечно, низкородны — НО! Кто как не Эпштейн должен был противодействовать всей этой грязи, которая потоком обрушилась во время катастройки. Кстати, а сам Эпштейн — разве не он среди г...на, ой, простите, мозга народа, поддерживал всю эту грязь? Вспомним, как Швыдкой пропагондонил (на канале "Культура", кстати), что-де "мат — это неотъемлемая часть русского (именно русского, а не другого — kobakoba2009) языка", вспомним, как нарисованный на мосту в Питере член получил от комиссии по культуре статус "творчества" и т. д.

Кроме того,  Эпштейн "не замечает" весь важного обстоятельства: когда общество (стараниями Сталина, Берии и коммунистов, кстати) было на подъёме, русский язык чутко отозвался множеством новых слов — спутник, колхоз, целинник и т. д. — точно также возникшие во время разрушения низкородные слова — это чуткое развитие того, к чему толкали общество все эти эпштейны-чубайсы-гайдары и прочие деньголюди. Так что не умирает русский язык — но также как в войну появились слова "фрицы", "шмайссер", "хендэхох", также низкородные слова чутко он отражают действительность. И понятно, почему Эпштейн с такой опаской к ним относится — эта сволочь нутром чует, во что выльются эти слова лично для него.

Особенно интересно прочитать, что, оказывается, русские словари 20-го века сплошь занимались приписками количества слов:

Если английский язык в течение ХХ века в несколько раз увеличил свой лексический запас, то русский язык скорее потерпел убытки и в настоящее время насчитывает, по самым щедрым оценкам, не более 150 тыс. лексических единиц. Новейший “Большой академический словарь русского языка”, первый том которого выпущен в 2005 году петербургским Институтом лингвистических исследований РАН, рассчитан на 20 томов, долгие годы подготовки и издания. В него предполагается включить всего 150 тысяч слов — и это с учетом всего того, что принесли в язык послесоветские годы.

При этом следует признать, что в словарях русского языка огромное число “дутых” единиц — суффиксальных образований скорее словоизменительного, чем словообразовательного порядка. Как ни горько в этом признаться, представление о лексическом богатстве русского языка во многом основано на уменьшительных суффиксах, которые утраивают, а часто даже и упятеряют количество существительных, официально числимых в словарях.

Тут же он сразу и вывод делает — нет — навязывает:

Будем исходить из того, что существительные составляют 44,2% всех лексических единиц в русском языке. [6] Следовательно, примерно 54 тыс. существительных, представленных в семнадцатитомном Большом Академическом словаре (объемом 120 480 слов), нужно сократить по крайней мере втрое (если не вчетверо), чтобы представить реальный лексический запас этой важнейшей части речи. Остается всего примерно 18—20 тыс. существительных, если не включать в подсчет их суффиксальных уменьшительно-увеличительных вариаций, по сути не меняющих лексического значения слова

Здесь Эпштейн во всей красе показал свою академичность. Он уже не знает, что словообразование при помощи приставок и суффиксов — это обычный для любого языка способ появления новых слов, то есть по Эпштейну этот способ в русском языке не следует рассматривать как словообразование, а в других — это правильный способ. Там же он пеняет, что даже Даль не включал в свой словарь слова, образованные за счёт суффиксов, иначе его словарь сдержал бы аж 600 тысяч слов и это неправильно. Но это почему-то правильно для английского языка. Знатоки могут ещё напомнить по аж 12 времён английского языка по сравнению с убогими тремя в русском (в действительности при том подходе, при котором выдумываются 12 времён, можно выдумать хоть 12 сотен времён). Не будем пенять англичанам, которые вместо "я ем" говорят "я есть едящий" (I am eating), вместо "давайте веселиться" говорят "позвольте нам быть весёлыми" (let us be merry), а "я ходил в школу" и "я сходил в школу" они не различают (I went to school) — оставим эти недоразумения на совести Эпштейна (если она у него есть).

В общем, Эпштейн ярко доказывает известное мнение — что такое интеллигенция. Но этими помоями Эпштейн не ограничился — продолжение следует...

 Часть 2. Варваризация и латинизация

Если в первой части Эпштейн внедрял мысль, что русский язык делексинизируется, проще говоря, ему скоро кирдык, то во второй части он хочет изобразить, что даже в тех случаях, когда язык развивается, то он развивается в плохом направлении. Вот он пишет:

Как же лексически обновляется русский язык в последнее время? В поисках ответа на этот вопрос я набрел на gramota.ru, один из главных языковых порталов рунета, финансово поддерживаемый Министерством печати. Множество рубрик и словарей, в том числе неологизмов (http://www.ets.ru/livelang/rus.htm). Адрес впечатляет: livelang — живой язык. Какая же младая роща там разрослась из древних отческих корней?

Новые слова расположены по неделям, от 38-й до 54-й, причем время отсчета не указано: то ли от сотворения мира, то ли от начала кириллицы. Ниже 38-й недели идет окошко словарного поиска на тему “Русский мат”, вероятно, как главного источника новейших словообразований. Вообще в постсоветское время обновление словарного состава русского языка происходит в основном за счет двух источников: (1) заимствования из английского языка и (2) наезд на язык уголовно-бандитской лексики и фразеологии, жаргонных и просторечных низов языка, которые въехали в публицистику, журналистику, литературу, сделав себе такую же “златоустую” карьеру, как и их златозубые носители.

Тут нужно сделать небольшое отступление в сторону мозгов гражданина филолога. Нормальный человек, хотя бы два-три дня побродивший по инету, понимает, что в инете есть огромная куча заброшенных страниц, которые давно не обновлялись. И страница http://www.ets.ru/livelang/rus.htm скорее всего именнно такая. Поэтому точка отсчёта на ней — это очевидно время последнего обновления, но Эпштейн в попытке оболгать русский язык начинает тупорыло изображать "интеллигентскую иронию" в виде "от сотворения мира" и "от начала кириллицы". Типа быдло не умеет отсчёт времени вести, а интеллигент Эпштейн умеет. Но в действительности видим, что это интеллигент Эпштейн не знает, что там указаны просто последние сколько-то недель относительно последнего обновления страницы. Отступление по поводу интеллекта интеллигентного интеллигента Эпштейна закончено, возвращаемся к основному тексту...

Что же увидел Эпштейн среди новых слов? Как ни странно (для Эпштейна), новыми словами оказываются варваризмы, преимущественно латинизмы и англицизмы. По этому поводу он изображает печаль о нашей и нашего языка нелёгкой судьбе:

В подавляющем большинстве эти “новые слова” поражают своей неживостью, механичностью, отсутствием малейшей языковой фантазии и творческой новизны. По своему значению они маргинальны, а по образованию — автоматичны. Ни одно не представляет движения мысли, какого-то нового образа или понятия. Слова типа “сверхгрузовик”, “сверхмашина”, “сверхбульдозер”, “конгрессменчик”, “шоуменчик”, “клептоманчик”, “дискжокейчик”, “по-мансийски”, “по-фрязински”, “по-урюпински” можно производить тысячами, радостно рапортуя о том, что лексическое богатство языка неуклонно возрастает

... и заботу о нас с вами:

“Неологизмы” вроде “автомат-пакетировщик” могут быть нужны и полезны, как нужны специалистам химические термины, типа “бензолгексахлорид”. Но если всю почву русского языка залить под этот железобетон, на ней ничего живого уже не пробьется. Между тем в течение многих десятилетий корни русского языка, число которых не так уж и велико, 4400, закатывались под тяжелые пласты механических комбинаций, в основном из заимствованных слов и морфем.

 

Для всех любящих русский язык словари “новых слов и значений” — самое гнетущее чтение. Казалось бы, любимого прибывает, радуйся! Беда в том, что русский язык в этих словарях убывает почти с каждым новоприбывшим словом. “На дикую, чужую мне подменили кровь!” — мог бы воскликнуть язык

Однако, мы понимаем, что Эпштейн живёт на Луне и не знает, что источник новых слов — это не испражнения воспалённого интеллигентского мозгового вещества (о том, как изобретает слова сам Эпштейн, поговорим позже), а живая жизнь, причём новые слова образуются именно на основе имеющихся корней за счёт разнообразных суффиксов (см. в первой части про дутые единицы — суффиксальные образования). Также по причине жития на Луне Эпштейн не знает, что даже официальная лингвистика считает заимствования вполне хорошим источником словобразования (я молчу про исследования Драгункина, который показывает, что действительным индоевропейским праязыком был наш, родной, русский язык, на котором мы говорим сегодня). Не будем напоминать Эпштейну, что это он и его подельники типа Сахарова и Гайдара настойчиво впрыскивали под руковоством дяди Сэма этот способ — не жизни — существования. Он всё равно не поймёт, что эти "неживые", "механичные" слова — это результат в том числе его собственных деяний. Просто вспомним ещё раз, что когда страной руководил "тиран и людоед" Сталин, русский язык быстро и широко обогащался новыми живыми словами.

Интересно, что дальше интеллект интеллигентного интеллигента Эпштейна начинает опровергать самого себя:

А вот более объемистый том — “Новые слова и значения” уже по материалам всего “замечательного десятилетия” 1980-х [10], когда все в России воспрянуло, зашевелилось, стало обновляться, — а язык? Здесь встречаются живые слова: “соразвитие”, “распредметить”, “тягомотина”, “добротворчество”, “дурновкусие”, “запретитель”, “новодел”, “новостной”, “безбытный”, “бардачок” (полочка в автомобиле), “колыхать” (волновать), “накачанный” (о мускулатуре), “захлопать” (оратора); пропущенные ранее в словарях разговорные идиомы — “ложиться на дно”, “методом тыка”, “уехать за бугор” и т.п. Но резко преобладают слова, которые можно назвать “членистоногими” или, по созвучию, “членистологиями”, поскольку они механически составляются из готовых частей и не приобретают никакого дополнительного смысла.

Оказывается, новые слова-то есть! А мужики-то не знают. Но Эпштейн не может допустить хоть сколько-нибудь положительного впечатления. Он подчёркивает, что это всё туфта, ерунда и несерьёзно. Ведь "резко преобладают слова, которые можно назвать “членистоногими” или, по созвучию, “членистологиями”, поскольку они механически составляются из готовых частей и не приобретают никакого дополнительного смысла".

Здесь нужно сделать ещё одно отступление и вспомнить, с каким пиэтетом и преклонением Эпштейн говорил о многочисленных новых словах английского языка. Напомню, что он привёл такие блестящие примеры как backstory, carnography, bibliotherapy, faxlore, xeroxlore, fictomercial. Разумеется, эти слова не "механически составляются из готовых частей", напротив, они "приобретают дополнительный смысл". Разве их можно сравнить с задрипанным русским языком!

Можно ещё долго смотреть, как гадостно и примитивно Эпштейн врёт в типично американской манере двойных стандартов, когда одно и то же утверждение применительно к русскому языку подносится со знаком минус, тогда как к английскому — со знаком плюс, но это уже неинтересно. Интересно посмотреть, как сам Эпштейн изобретает новые слова и как это обосновывает. Потому — продолжение следует...

Часть 3. Творчество Эпштейна

В предыдущих главах Эпштейн под соусом исчезновения и варваризации русского языка настойчиво пропихивает мыслишку, что от русского языка, дескать, ничего русского не остаётся. Дальше в главах с третьей по шестую начинается мозговая продукция. Тут у Эпштейна много слов, напечатанных жирным шрифтом, которые хорошо показывают его умение выражаться, ведь его предложения построены так, что ему приходится обращать внимание читателя на главные мысли не способом построения утверждения, а толщиной букв. Читателю без жирного шрифта непонятно, что же хотел сказать гражданин Эпштейн. В общем, замечательная ясность мысли филолога.

Для либерастического демократа мозговые излияния Эпштейна, видимо, будут интересны, но по мне — дерьмо дерьмом. Типа выдающегося произведения художника с большой буквы Малевича в виде намалёванного чёрной краской квадрата. В этих эпштейнияниях мне любопытно посмотреть, как сам Эпштейн изобретает новые слова. Здесь он целый раздел посвятил изобретённому им слову "своеправие" и производному "своеправный". Об этом слове я сейчас и поговорю...

Однако начну с более поздней части эпштейнианы — главы 6 "Язык как общественное богатство". Она для нас интересна тем, что в ней Эпштейн демонстрирует — я бы сказал нагло демонстрирует — собственное понимание английского и русского языков. Это нам понадобится для понимания изобретённого им слова "своеправие".

Он пишет:

Неужели для обозначения каждодневной деятельности миллионов образованных людей, посылающих электронную почту, в русском языке не нашлось более удобного выражения, чем дурацкое, лингвистически унизительное “посылать по мылу” — искаженное до бессмыслицы звукоподражание английскому e-mail? Почему русскому слову “исследовать” соответствуют по крайней мере четыре английских (investigate, examine, research, explore), a слову “вина” — три (fault, guilt, blame), и как по-русски передать существенную разницу их значений? Как проделать тонкую и общественно необходимую работу мысли, сказавшуюся в лексической разбивке этих слов. Два языка — как два решета с разным размером ячеек. Английский — мелкое сито, он все на себе держит, различает тончайшие оттенки. Вот хотя бы слово “оттенок”: по-английски это и shade, и tint, и hue, и touch. Сознание, которое уже подготовлено языком к разграничению определенных понятий, начинает с более высокого уровня концептуальной деятельности, чем сознание, где они слились в одном слове. Конечно, есть и такие тематические зоны, где русский язык проводит больше разграничений, чем английский (truth — правда, истина; blue — синий, голубой), но, как правило, соотношение обратное. И в самом деле, можно ли сравнивать: 750 тысяч слов — и 150 тысяч (а если без лексикографических приписок, то всего лишь 40—50)!

Оставим на его совести заявление, что "посылать по мылу" — это дурацкое выражение (просто сравним с английским "я имею завтрак" — I have breakfast,— для тех случаев, когда по-русски говорят "завтракаю"). Посмотрим, как Эпштейн понимает английские слова "investigate", "examine", "research", "explore". По его мнению это всё "исследовать", однако он, мягко говоря, привирает. Они имеют различающийся смысл: investigate — расследовать (употребляется в случаях изучения обстоятельств происшествий), examine — получать информацию о чём-либо (употребляется в случаях получения каких-либо данных о чём-либо), research — исследовать (употребляется в случаях научного исследования), explore — обследовать (употребляется в случаях получения информации обычно простыми действиями — прохождением по неизвестным местам, простым измерением объектов и т. п.)

Видим, что во-первых, слов, связанных с исследованием больше одного, во-вторых, на каждое английское слово со своим оттенком есть подходящее русское слово, отличное от слова "исследовать" (кроме research, которое собственно является точным эквивалентом слова "исследовать"), в-третьих, английские слова вовсе не точные синонимы. И в-четвёртых, Эпштейн чисто в интеллигенской манере "забыл", что наряды с приведёнными словами-синонимами к "исследовать" есть ещё и "изучать" (explore), "осмысливать" (examine), "рассматривать" (investigate), "обмозговывать" и "обдумывать" (точного эквивалента в английском нет, приблизительно investigate), "разбирать" (многозначное слово, означает в том числе examine), "изыскивать" (research), "разыскивать" (explore).

Аналогично можно разобрать и другие его примеры и показать, что русский язык может отразить не только все оттенки английского, но гораздо больше оттенков. (Более того, одна из сложностей перевода на русский язык заключается в том, что иноязычный текст обычно гораздо более примитивен, чем русские слова, которыми приходится переводить. Русский перевод оказывается более насыщенным по смыслу, чем оригинал.) Соответственно его сравнение "50 тысяч слов — и 150 тысяч (а если без лексикографических приписок, то всего лишь 40—50)" — это просто наглая и подлая гнусь.

Однако, вернёмся к словам "своеправие" и "своеправный". В свете показанного уровня понимания Эпштейном и русского, и английского языков, можно предположить, что он просто не знает, что слово с тем смыслом, который он хочет вложить в слова "своеправие" и "своеправный", существует. Вот как Эпштейн предлагает толковать эти слова:

Для заполнения этого пробела предлагается слово “своеправие”, образованное по той же модели (с суффиксом -иj-), что и “своеволие”, “своенравие”, “своекорыстие”.

 

своепрАвие — неизменная и непоколебимая уверенность в своей правоте; одержимость и ослепленность своей правотой.

Есть ли русском языке слово, имеющее такой смысл? Читатель будет смеяться, но такое слово есть. И оно полностью применимо к самому Эпштейну. Это слово "тупорылый". Оно именно то и означает — неизменную и непоколебимую уверенность в своей правоте, одержимость и ослеплённость своей правотой. Как видим, даже в малости Эпштейн оказался тупорылым бездарем и полным неучем.

Dixi