Ледовитый океан
Из Архангельска путь художников был на Мурманск. Медленно отходил океанский пароход «Ломоносов» от высокой деревянной пристани. Шумели винты, взбивая воду, оставляя за пароходом дорогу белой пены. Архангельск с деревянными крашеными домиками и большим собором с золотыми главами уходил вдаль.
–– Скажите, –– обратился Коровин к капитану. –– Скоро будет полярный круг?
–– Круг? Да мы его сейчас проходим.
Художники быстро поднялись на палубу. Кругом –– беспредельный, тяжкий океан, словно покрытый шелком. Недалеко вывернулась чудовищная тень кита: сильным фонтаном он пустил воду вверх. Как плавно и красиво огромный кит выворачивается в своей стихии!
–– Валентин, –– обратился Коровин к Серову, –– что же это такое? Где мы? Это же сказка…
–– Да, невероятно… Но и жутковатые все же места.
Рано утром мокрые скалы весело заблестели на солнце. Они были покрыты цветными мхами, яркой зеленью, алыми пятнами.
В лодке художники причалили к берегу. Глубоко виделось дно, а под водой какие-то светлые гроты, большие узорчатые медузы, розовые, опаловые и белые. За низкими камнями у берега открывались песчаные ложбинки, а в них низенькие избы.
Константин Алексеевич взял палитру. Было так необычно: избы на берегу океана! Вдали, у океана, писал Серов. Внезапно он громко окликнул:
–– Костя, иди сюда!
Коровин подошел и увидел: стоит Валентин Александрович, а перед ним, подняв голову, большой тюлень: смотрит на Серова круглыми добрыми глазами, похожими на человеческие, только добрее. Тюлень услышал шаги Коровина, повернул голову, посмотрел на него и сказал:
–– Пять-пять, пять-пять…
Вышедшая из избы старуха поморка позвала тюленя:
–– Васька, Васька! –– И Васька, прыгая на плавниках, быстро пошлепал к избе.
Там художники кормили его мойвой, любовались честными красивыми глазами, гладили по голове. Коровин даже поцеловал тюленя в холодный мокрый нос. Васька повернул набок голову, заглянул ему в глаза и сказал:
–– Пять-пять…
И снова океан. Безграничный Ледовитый океан! Прозрачное холодное небо, к горизонту –– зеленоватое, далекое. Слева идет угрюмый скалистый берег Лапландии, покрытый мхом. Серов и Коровин поместились у кормы парохода, смотрели на длинных белых тюленей –– белух. Богат господин Ледовитый Океан!
Пароход вошел в тихую широкую гавань у скал залива святого Трифона. На палубе уже собрались поморы с мешками и багажом.
Художники простились с капитаном, сели в лодку и вскоре причалили к берегу, где их приютил деревянный домик Печенгского монастыря. Около крыльца монастырского дома стоял небольшой олень. Его рога, похожие на сучья дерева, были словно покрыты бурым бархатом. Умно и приветливо смотрели карие оленьи глаза. Константин Алексеевич не смог не погладить его.
–– До чего любопытно кругом! –– удивлялся.
Утром они с Серовым и одним из монахов поехали на лошадях в монастырь. Дорога шла каменной тундрой: между камней –– болото и мелкий кустарник.
В монастыре св. Трифона в чистой горнице, настоятель угостил их свежим, только что пойманным в речке лососем. После закуски Коровин и Серов приготовили краски.
–– Вот что, –– сказал им отец Ионафан. –– Вы, ежели списывать тут будете, не пугайтесь, милостивцы… Медмеди тут ходят, семь их. Так вы, милостивцы, медмедей не пугайтесь: они тут свои и человека никак не тронут.
Художники с изумлением посмотрели на него.
–– Как медведи?… Почему свои?..
–– Медмеди, известно, милостивцы, не наши, а лесные звери, вольные, –– продолжал настоятель. –– Ух, и здоровые! Как горы! А только они заходят и сюда к нам, на двор монастырский. Скамейку большую видите там, под стеною? Сидим мы на этой скамейке, февраля двадцатого, все в сборе, братия, то есть. Ждет братия, как после зимы и ночи непроходимой солнышко впервые заиграет, благодатное… А они, медмеди, тоже рядом тут сидят и на небо глядят. Как только солнце выглянет из-за горы, мы молитву поем, а кто из нас что вспомнит, тот и поплачет. И медмеди тоже бурлыкать зачнут: и мы, мол, солнышку рады…
Вечером того же дня монах с фонарем в руке нес из монастырской кладовой испеченные хлебы в трапезную, куда художники были приглашены на ужин. Вдруг они услышали, как этот монах закричал внизу у ворот:
–– Эва ты, еретик этакой!.. Пусти!
Оказывается, медведь отнимал у него каравай, а монах угощал зверя фонарем по морде.
–– Я ему уже дал хлеба, –– объяснил художникам монах, –– так он все тащить хочет. Тоже и у них, медмедей, не у всех совесть-то одна. Отнимает хлеб прямо у дому, чисто разбойник. Другие-то поодаль смотрят, у тех совесть есть, а этот, Гришка-то, он завсегда такой озорной.
–– Ты заметил, Костя, –– сказал Серов, когда укладывались на монастырских койках, –– милый монашек, браня медведя, говорил о нем, как о человеке.
–– Да, Тоша, заметил. Какой чудесный край Север Дикий! И ни капли злобы здесь нет от людей. И какой тут быт, подумай, и какая красота!.. Тоша, я бы хотел остаться жить здесь навсегда!
Дальнейший маршрут Коровина и Серова лежал в Норвегию и Швецию. На пароходе они обогнули крайнюю северную точку Европы –– мыс Нордкап, трехсотметровую скалу, обрывающуюся в море, и вышли к Гаммерфесту –– центру зверобойного промысла на севере Европы, откуда норвежские промышленники ходили за морским зверем на Шпицберген, к Земле Франца-Иосифа, на Новую Землю и в Карское море.
Было начало северной осени, и Коровин с восторгом запечатлел обычное для этих широт северное сияние.
Оба художника были потрясены величием северной природы, открывали в ней бесконечное разнообразие, улавливали движение, скрытое за безмолвием: везде дыхание, везде –– жизнь!
Вернувшись в Москву, Серов и Коровин представили Мамонтову свои работы, тем самым, проложив путь другим русским мастерам в край ледников и снега. Потом занимались оформлением павильона «Крайний Север», построенного по проекту Коровина в Нижнем Новгороде. Этот павильон стал самым впечатляющим на Всероссийской художественной и промышленной выставке 1896 года.