Видение отроку Варфоломею
Отмечая исключительность дарования Михаила Нестерова, критик Розанов подчеркивал: «Его картины –– это не религиозный жанр и не народные сцены возле религии, Нестеров вынул из сердца русского человека молитву в особых обстоятельствах и свою личную и облек ее в краски».
Личная молитва, и именно в особых обстоятельствах, пришла к Нестерову, когда он лишился горячо любимой жены. Милая его Маша, с которой так счастливо прожили год, родила дочку Оленьку, но заболела и уже не смогла оправиться. Приглашали лучших докторов, но те, осмотрев больную, уходили мрачными. Как он молился за нее! Так уже никогда не молился...
«Жизнь, наконец, осталась только в ее глазах, в светлой точке, которая постепенно заходила за нижнее веко… Я остался с моей Олечкой, а Маши уже нет, нет и недавнего счастья, такого огромного, невероятного счастья! Наступило другое, страшное, непонятное…»
Похоронили жену Нестерова в Даниловом монастыре. Приехал дядя, хороший, добрый человек, предложил увезти девочку с собой в Тверскую губернию, где будет за ней догляд и уход. «Дядюшка достал плетеную корзиночку, уложил в нее мою дочку и увез».
Михаил Васильевич остался один, опустошённый. Только искусство было с ним, и он отдавался ему до последней кровинки, веря, что через искусство сможет отыскать ответ на то, что случилось.
Это был долгий путь, тяжелый, но именно он привел художника к написанию картины «Видение отроку Варфоломею». Художник взял для картины момент из детства великого русского святителя Сергия Радонежского, чья спокойная, чистая жизнь наполнила собой почти столетие.
Сергий (в миру Варфоломей) родился в тревожное для России время: татарщина ложилась камнем на сердце народа, ханы властвовали. Чуть что –– карательная экспедиция, зверства, грабежи, насилие и кровь. Но и в самой России шел процесс мучительный: «собирание земель». Это делалось тоже не всегда чистыми руками. Народ роптал, волновался, жаловался. Говорили, что Москва тиранствует...
Семилетний Варфоломей из небогатой боярской семьи, отыскивал жеребят, которые забрели куда-то и пропали. Бродил по полям и лесу, по берегу ростовского озера, кликал, похлопывал бичом… Под дубом встретил старца черноризца, не догадываясь, что это святой.
Глянув на пастушонка, старец «признал в нем сосуд избранный». Вынув из-за пазухи просфору, благословил ею Варфоломея и велел съесть.
–– Это дается тебе в знак благодати.
Варфоломей всегда был задумчивым, созерцательным ребенком, а теперь стал настоятельно просить родителей отдать его в монастырь. Отец не пускал, и он еще несколько лет жил в родительском доме. Затем ушел далеко в лес, выбрав место на небольшой площадке, которая высилась как церковная маковка; поселился там.
Поначалу было страшно. В церковке, срубленной Варфоломеем и его братом, не захотевшим остаться в лесу, Варфоломею виделись бесы. Были они в литовских шапках. Литовцы нападали на русские княжества и разоряли их. Киев уже был захвачен литовцами, народ ненавидел их и боялся не меньше татар; и в кротком уединении мерещились Сергию «бесы».
Но как ни одинок был в ту пору преподобный, слухи о его пустынничестве шли. К нему стали являться люди, прося взять к себе. Построили двенадцать келий. Обнесли тыном. Жили тихо и сурово. Так проходили годы. Монастырь рос, сложнел. Сергий был прост, беден, нищ и равнодушен к благам. По виду его можно было принять за последнего из монастырских послушников, однако тихое его слово было слышно далеко по Руси. Братия настояла, чтобы Сергий стал игуменом.
А в Москве великий князь Дмитрий (Донской) возвел каменный Кремль. «Всех князей русских стал подводить под свою волю, а которые не повиновались, на тех начал посягать». Дмитрий хотел объединить под началом Москвы разобщенные русские княжества и дать, наконец, отпор ненавистной Орде и литовцам, нагло рвущимся к Москве. Он и так не слишком считался с ханами, и хан Мамай, решив покончить с непокорным Дмитрием, собрал волжскую Орду, нанял хивинцев, ясов и буртасов, сговорился с генуэзцами, литовским князем Ягайло –– и летом 1380 года заложил свой стан в устье реки Воронежа.
Время для Дмитрия было крайне сложное. Митрополит Алексий умер, митрополит Митяй уехал к патриарху в Константинополь. За благословением на страшный бой великий князь Дмитрий отправился к Сергию.
До сих пор преподобный Сергий был тихим отшельником, тружеником, скромным игуменом и воспитателем. Теперь стоял перед трудной задачей: благословения на кровь. Но на трагической земле идет трагическое дело, и он благословил ту сторону, которую считал правой. Он не за войну, но раз она случилась –– за русский народ и за Россию.
Начался молебен в Лавре. Во время службы прибывали вестники –– война и в Лавру шла, –– докладывали о движении врага, предупреждали торопиться. Сергий упросил Дмитрия остаться к трапезе.
–– Тебе, –– сказал он ему после трапезы, –– следует заботиться и крепко стоять за своих подданных, и душу свою за них положить, и кровь свою пролить по образу самого Христа. И Бог не пропустит Орду одолеть нас. Иди, не бойся.
8-е сентября 1380 года. Хмурый рассвет. Дон и Непрядва, Куликово поле. Русь вышла в степь мериться со зверем степи! Единоборство Куликова поля вышло из размеров исторических. Создало легенду. Битва была –– особая. Столкновение миров!
Предсказание Сергия исполнилось: Дмитрий возвратился в Москву победителем. Самая победа была грандиозна, и значение ее, прежде всего –– моральное. В поединке Руси с Ханом имя Сергия навсегда связано с делом созидания России.
Для Михаила Васильевича работа над «Видением отроку Варфоломею» стала огромным шагом к стойкой вере в победу света. Чего бы то ни было, но надо жить с верой и достойно, и всегда помнить, что жизнь не кончается сегодня. В дни работы ему приснилось два сна. Первый –– высокая, до самых небес, лестница. Он поднимается по ней все выше, выше, к облакам. Второй –– картина «Видение отроку Варфоломею» в Третьяковской галерее, висит в Ивановском зале. Повешена прекрасно, почетно. Оба сна оказались пророческими. Прошел год, картина действительно висела в Третьяковской галерее и даже именно в том зале, который видел во сне художник. «Варфоломей» высоко вознес Михаила Васильевича, прославив его имя.
Позже, когда Нестеров работал над полотном «Труды преподобного Сергия», произошло еще одно удивительное событие: художник боялся писать лицо Сергия, оно мерещилось ему только смутно. В конце концов чутье подсказало, что Сергия надо писать с рыжеватой бородой.
Какого же было состояние Нестерова, когда в 1920 году при вскрытии мощей преподобного старца художник своими глазами увидел, что борода у Сергия была рыжеватой.