В 1827 году Алексей Гаврилович снова надолго уехал в Петербург. В столице у него была большая мастерская, и художественная школа переместилась туда. Живописец Аполлон Мокрицкий вспоминал впоследствии: «Мы все пришли к нему голышами; у каждого были свои нужды; он помогал нам всячески и все мы теперь едим хлеб, и кто жив из нас, все, все живем его попечением о нас… И знаете что еще? Ни один дурным путем не пошел; он и воспитывал нас, и добру учил, кого и грамоте заставлял учиться. Его семейство было нашим семейством, там мы были как его родные дети… Многих он своим ходатайством на свободу вывел, обо всех хлопотал как о своих детях: тому урочек достанет, тому работку».

Венецианов отдавал ученикам главные свои силы. Наставлял «ничего не изображать иначе, чем в натуре является, и повиноваться ей одной без примеси манера какого-либо художника». Он знал, что таким путем ученики приблизятся к правде и красоте вернее, чем годами копируя римские и греческие образцы. Но полностью не отрицал академической выучки. Некоторых питомцев посылал в академические классы, где их охотно принимали и не раз отмечали наградами.

В петербургской квартире Венецианова бывали Пушкин, Крылов, Жуковский, Кольцов, Гоголь… Она стала своеобразным литературно-художественным салоном. Чувствуя себя чужаком в среде живописцев, Венецианов в кругу литераторов всегда был своим. Это даже нашло отражение в знаменитой картине Чернецова «Парад на Марсовом поле», где Венецианов стоит поодаль от группы художников, но рядом с Пушкиным, Жуковским и Крыловым.

Жизнь Алексея Гавриловича проходила между Сафонково и Петербургом. Суетность столицы мешала творчеству, в имении было проще, но для ведения хозяйства силы были уже не те. Жаловался племяннику: «В 57 лет у человека, который жил не для того, чтобы есть, а ел для того, чтобы жить, желудок внутреннего существования спотыкается. Вот, мой почтеннейший, 24 декабря, сиречь в сочельник, я и споткнулся, мне и руду (кровь) пускали, от роду первый раз, и снадобья в рот влили. Дня через два-три я глядь –– ан рыло на стороне, однако и теперь косит, да не так. Отняли у меня кофе, водку, вино, крепкой и горячий чай, сигары, а дали суп из телятины, што со снегу, да воду с кремотартаром. Мне велено жить на улице, и я, невзирая на вьюгу и мороз, брожу –– да как же, раз по пяти и по шести в день... Устал».

Устал Венецианов и от безденежья. Содержание художественной школы обходилось дорого, небогатый помещик не вылезал из долгов. Уже было заложено Сафонково, оставалось заложить имение жены, и тогда Алексей Гаврилович решился напомнить о своей школе императору.

К русским царям Венецианов относился с почтением и доверием. В немалой степени это было вызвано тем, что Александр I, и особенно его супруга, покровительствовали искусству Алексея Гавриловича. Академия художеств приобрела у него только одну картину, а царская чета поддерживала художника с первых его шагов. Картина «Очищение свеклы» хранилась в Бриллиантовой комнате Зимнего дворца. Эту картину и картину «Гумно» высочайшим повелением приказано было внести в каталог эрмитажной коллекции, а картина «Утро помещицы» открывала собой русскую галерею в Эрмитаже.

После восшествия на престол Николая I, ситуация изменилась. В письмах Венецианова все чаще стали проскальзывать ноты тоски. И все-таки император внял униженной просьбе художника, назначил небольшое пособие для содержания школы. Затем, по ходатайству высокопоставленных поклонников Венецианова, ему было присвоено звание «художника государя императора с причислением к кабинету его величества». Звание это, ничего не требуя, давало в год 3000 рублей. Можно было сводить концы с концами.

Болезнь, вызванная огромным нервным напряжением, отступила, художник снова писал картины, создав галерею образов русских крестьян. Непринужденней всего держали себя на его сеансах дети. Их портреты особенно были полны жизни и правды. Портрет «Девочки в платке», ставший неоспоримым шедевром, был написан мягкими, легчайшими касаниями кисти. Девочка будто пришла на минутку к художнику, и уже поспешает обратно.

Венецианов поехал в Петербург, вновь хлопоча о месте преподавателя Академии. Нет, и на этот раз он не был допущен. Его боялись. Боялись его идейного, художественного, нравственного влияния на молодежь, боялись даже самого духа его исканий! Питомцы Венецианова при поступлении в Академию не смели упоминать его имя! Дошло до того, что ученик Славянский, выкупленный Венециановым из крепостной неволи, а также крепостные ученики Бурдин и Антонов в своих прошениях в Академию написали, что обучались художеству «дома у родителей».

Последней надеждой Алексея Гавриловича стала Москва: взять на себя обязанности наставника в недавно открытом Училище живописи, ваяния и зодчества. Увы, оказалось, и там взращивали идеалы, одобренные Академией. Художник вернулся в Сафонково.

Зимой 1847 года он получил большой заказ для тверской церкви. Окончив эскизы, решил сам отвезти их в Тверь. У села Поддубье лошади понесли под гору, ямщик выпрыгнул из саней, художник перехватил вожжи, но резким толчком его выбросило на обледенелую дорогу.

…Россия и не заметила утраты одного из лучших своих сынов. Как будто и не летела над вспаханным полем венециановская Весна –– то ли крестьянка, то ли богиня; как будто и не вставал разумным прекрасным космосом светлый мир его полотен. Вокруг имени трагически погибшего художника надолго воцарилось молчание. И только через тридцать лет его вклад в историю русской живописи был оценен по достоинству.